От Сирина к Набокову. Избранные работы 2005–2025 - Александр Алексеевич Долинин

внимательно читает надписи на стенах, оставленные прежними узниками[131]. Точно так же читает загадочные надписи на стенах расхаживающий по камере Цинциннат (см. [IV: 57]). «Странным запрещениям», которыми тюремщики у Тынянова мучают узника, – «Бегать по камере нельзя <…> Разговаривать запрещается <…> Бить головой о стену не полагается <…> И плакать громко тоже нельзя»[132], – в «Приглашении на казнь» соответствуют еще более абсурдные «восемь правил для заключенных» («1. Безусловно воспрещается покидать здание тюрьмы. <…> 4. Воспрещается приводить женщин. 5. Петь, плясать и шутить со стражниками дозволяется только по общему соглашению и в известные дни…» и т. п. [IV: 72])[133].

И Тынянов, и Набоков обыгрывают традиционный, имеющий фольклорные корни сюжет «Добрая/влюбленная дочь тюремщика помогает узнику», известный по целому ряду пьес, начиная с «Двух знатных родичей» Шекспира и Флетчера, романов («Пармская обитель» Стендаля, «Черный тюльпан» Дюма и т. п.) и стихотворений, среди которых прежде всего следует назвать «Соседку» Лермонтова, перифразированную в «Приглашении на казнь» (см.: [IV: 71]). Тынянов придумывает дочь коменданта Динабургской крепости, полковника Егора Криштофовича, – «зрелую девицу лет тридцати, скучавшую и толстевшую в комендантском доме за горшками с бальзаминами»[134]. Она, как и положено по сюжету, проникается симпатией к новому узнику, решив, что «человек с такими глазами не может быть вредным преступником», и добивается от отца послаблений ему[135]. Набоков берет тот же сюжет, но иронически инвертирует его, разрушая банальные надежды Цинцинната на банально-литературное спасение: малолетняя дочь директора тюрьмы Эммочка сначала обещает Цинциннату его спасти, а затем обманывает, разыграв с ним злую шутку.

Подобные схождения можно было бы отнести на счет тюремной топики, если бы Набоков не ввел в текст два взаимосвязанных символических мотива, которые к топосам тюрьмы прямого отношения не имеют, но появляются и в тюремных главах «Кюхли»: дуализм творческой личности и относительность величин, как физических, так и – в переносном смысле – социально-психологических. У Тынянова личность Кюхельбекера в крепости расщепляется на две составляющие – Вильгельма и Кюхлю, дневную и вечернюю, рациональную и иррациональную, сознательную и бессознательную, Эго и Ид:

<…> один Виля, Кюхля – был бедный человек <…> и вот теперь этот бедный человек прыгал по клетке и считал свои годы, которые ему осталось провести в ней, даже не зная, собственно, хорошенько, на сколько лет его осудили. <…> А другой человек, старший, распоряжался им с утра до ночи, ходил по камере, сочинял стихи и назначал Виле и Кюхле воспоминания и праздники. <…> Но по ночам старший Вильгельм исчезал, и в камере оставался один Вильгельм – прежний. И снами своими узник № 16 распоряжаться не умел. <…> Вой несся из камеры № 16, удушливый, сумасшедший вой и лай[136].

Крайне важно, что за сочинение стихов отвечает «дневной», старший Вильгельм, то есть поэтическое творчество для Кюхельбекера, согласно Тынянову, – это не внутренняя потребность, а рациональный волевой акт. При этом оторванный от литературной среды, не участвующий в живом движении литературы, «дневной» Кюхельбекер как бы теряет символический вес и сокращается в размерах:

Когда-то, когда он жил у Греча и работал у Булгарина, Вильгельм чувствовал себя Гулливером у лилипутов. Теперь он сам стал лилипутом, а вещи вокруг – Гулливерами[137].

Исторический Кюхельбекер вряд ли бы согласился со столь уничижительной оценкой его тюремного творчества. В стихах и дневниковых записях он неизменно подчеркивал иррациональную природу «утешительного огня поэзии»[138], даруемого ему свыше, и повторял вслед за Державиным горацианскую формулу non omnis moriam!:

Меня взлелеял ангел песнопенья,

И светлые, чудесные виденья

За роем рой слетают в мой приют;

Я вижу их: уста мои поют,

И райским исполняюсь наслажденьем.

И (да вещаю ныне с дерзновеньем!)

Не все, так уповаю я, умрут

Крылатые души моей созданья:

С лица земного свеется мой прах,

Но тот, на чьем челе печать избранья,

Тот и в далеких будет жить веках;

Не весь истлею я… <…>

Я на земле, в тюрьме я только телом,

Но дух в полете радостном и смелом

Горе несется, за предел земной…

(«Моей матери»)[139]

Своему «ангелу песнопенья» Кюхельбекер дал экзотическое мусульманское имя Исфраил, заимствованное (с перестановкой согласных) из поэмы Томаса Мура «Лалла Рук» или, вернее, из примечания к ней, где цитируется пояснение к Корану его английского переводчика Джорджа Сейла (1697–1736), который писал, что ангел Исрафил (angel Israfil) поет в раю, ибо «обладает самым сладкозвучным голосом из всех тварей Божьих» («has the most melodious voice of all God’s creatures»)[140]. В нескольких тюремных стихотворениях он обращается к «прекрасному гостю», вожделенному вестнику «из страны чудес», который разжигает в нем «огонь небесный вдохновенья», приносит «восторг и свет». Уже в ссылке он с тоской вспоминает годы одиночного заключения, когда Исфраил часто посещал его:

Для узника в волшебную обитель

Темницу превращал ты, Исфраил;

Я был один, покинут всеми в мире,

Всего страшился, даже и надежд;

Бывало же, коснешься томных вежд,

С них снимешь мрак, дашь жизнь и силу лире, —

И снова я свободен и могуч;

Растаяли затворы, спали цепи,

И как орел под солнцем из-за туч

Обозревает горы, реки, степи, —

Так вижу мир раскрытый под собой

И радостно сквозь ужас хладной ночи

Бросаю полные восторга очи

На свиток, писанный судьбы рукой!..

(«Разочарование»)[141]

Если тыняновский Кюхля по ночам воет от страха и бессилия, то исторический Кюхельбекер побеждает ужас «святым поэтическим вдохновением», которое парадоксальным образом ослабевает, когда он выходит на волю. Об этом он писал, в частности, в замечательном стихотворении «19 октября 1837 года» («Блажен, кто пал, как юноша Ахилл…», 1838), оплакивая ушедших друзей, Пушкина, Дельвига и Грибоедова:

Пора и мне! – Давно судьба грозит

Мне казней нестерпимого удара:

Она меня того лишает дара,

С которым дух мой неразлучно слит!

Так! перенес я годы заточенья,

Изгнание, и срам, и сиротство;

Но под щитом святого вдохновенья,

Но здесь во мне пылало божество!

Теперь пора! – Не пламень, не перун

Меня убил; нет, вязну средь болота,

Горою давят нужды и забота,

И я отвык от позабытых струн.

Мне ангел песней рай в темнице душной

Когда-то создавал из снов златых;

Но без него не труп ли я бездушный

Средь трупов столь же хладных