«Языком Истины свободной…» - Арам Айкович Асоян

Позволю напомнить это стихотворение, которое довольно полно выражает смысл «тайной свободы» и того, что я хотел бы сейчас сказать:

На лире скромной и свободной

Земных богов я не хвалил

И силе в гордости свободной

Кадилом лести не кадил.

Свободу лишь умея славить,

Стихами жертвуя лишь ей,

Я не рожден царей забавить

Стыдливой музою моей.

Но, признаюсь пред Геликоном,

Где Касталийский ток шумел,

Я, вдохновенный Аполлоном,

Елисавету втайне пел.

Небесного земной свидетель,

Воспламененною душой

Я пел на троне добродетель

С ее приветною красой.

Любовь и тайная свобода

Внушали сердцу гимн простой,

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа (II, 65).

У Пушкина есть и другие стихотворения на тему «тайной свободы». Одно из них – «Из Пиндемонти». Ссылка на Пиндемонти предпринята из цензурных соображений:

Зависеть от царя, зависеть от народа —

Не все ли нам равно? Бог с ними,

                      Никому

Отчета не давать <…> для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи… (III, 420).

К подобного рода стихам относится стихотворение «Мирская власть» и, конечно, «Поэт»:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

Но чуть божественный глагол

До слуха чуткого коснется,

Душа поэта встрепенется,

Как пробудившийся орел.

Тоскует он в заботах мира,

Людской чуждается молвы,

К ногам народного кумира

Не клонит гордой головы;

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн

В широкошумные дубровы (III, 65).

Это стихотворение способно вызвать ассоциации с книгой Ф. Ницше «Рождение трагедии из духа музыки», вечным источником которой становится симбиоз дельфийских братьев, Аполлона и Диониса; они сливаются в таинственном звучании мирового оркестра. Недаром Надежда Мандельштам сводила тайную свободу к так называемому «наслышанью». И в этом смысле, замечал немецкий мыслитель начала XX века А. Мейер, самые тонкие меломаны – те, кто слышит тишину[174].

К этому пассажу уместно вспомнить признания С. Губайдуллиной. Она сообщала: «Существуют композиторы, которые исходят из какого-то “зерна”. Они слушают это “зерно” и затем его развивают. Для них откровение в конце, а в начале – материя, которую нужно развивать, развивать, развивать… Преклоняюсь перед этим типом сочинителей. Но сама я другой тип. У меня все самое существенное – с самого начала. И это начало моего слышания – оно вертикально и представляет собой какой-то совместно звучащий аккорд, “играющий” разными красками. Все мысли в нем напластованы. Столб излучает какие-то стрелы. Звучание их настолько сложно и запутано, что абсолютно не могу его воспроизвести. Слишком многозначно. Как будто слышу все вместе, что для меня такой восторг… Это не возникает за рабочим столом, а случается в момент прогулки. Иду и настраиваюсь на какой-то лад. Я его не могу проанализировать, записать. Моя задача в том, чтобы это вертикальное созвучие превратить в горизонталь. “Время”, протекающее в услышанном мною столпообразном аккорде вертикально. А то “время”, в котором должна представить свое сочинение в виде партитуры… совсем другое, оно – горизонтально. Процесс превращения вертикали в горизонталь оказывается каждый раз для меня “шествием на Голгофу”. Чистое распятие. Каждый раз. Оно и восторженное, и очень болезненное. Затем начинается работа – аналитическая и структурная. Мои черновики не требуют времени. Записываю то, что слышала, как попало. Мои черновики – чистая интуиция. Это пробы. А дальше уже работаю с черновиками чисто музыкально. Я знаю, что приду к нему, этому аккорду, в конце <…> И поэтому у меня в первую очередь возникают эпизоды конца произведения или самого важного его момента. А уже потом какие-то отдельные фрагменты… чтобы “время горизонтальное” и “время вертикальное” чуть-чуть приближались друг к другу… Слышу вертикаль и делаю горизонталь. Крест. Искусство – это крест, жертва. Затем, когда дирижер представляет сочинение… мое сочинение возвращается в изначальную вертикаль. Это и есть Преображение»[175].

Совершенно очевидно, что Губайдуллина, так же как Пушкин, мусопол. В своем мусическом самосознании он воспринимает себя как боговдохновенного. Он сам верит, что вино может экстатически приобщать его к Дионису, что Хариты, Музы, Дионис, Афродита, Гермес могут его посетить и выполнить его невыполнимое желание. Так в знаменитом призыве Сафо к Афродите богиня мыслится прибывающей к поэтессе реально, спускающейся на колеснице с неба; в ее появлении еще нет ничего метафорического, в ней все буквально. Ямбическая функция у лириков тоже продолжает в них инвективных богов. Лирический поэт никем не мыслится богом в прямом смысле, но он непроизвольно продолжает функции божества, лишь преломленные через понятия, обобщенно, каузально, качественно, и когда Сафо хочет передать чувство любви в настоящем, она вводит образ Афродиты, которая неоднократно «приезжала», «спрашивала» Сафо, «говорила» и т. д.[176]

Между поэтом и дочерью Мнемосины, Музой, нет никаких посредников. Может быть, поэтому Кант считал, что через гения непосредственно говорит природа, ведь античные боги всего-навсего природные стихии. В причастности к ним и заключается энкратейя[177] – по-гречески внутренняя или тайная свобода (ср. с пушкинским «Поэзия должна быть глуповата», простодушна). О ее уникальности своеобразно высказался Бродский: «Учитывая, что человек по своему статусу – вновь прибывший, т. е. что мир возник раньше его, истина о вещах должна быть нечеловеческой»[178], а именно, как подсказывает текст, божественной и таинственной. «Язык, – говорил, кстати, поэт, – вещь более древняя и неизбежная, чем любая государственность»[179].

«Тайная свобода» свойственна не только поэтам. Вспоминается выдающийся скульптор XX века Алла Пологова. Она иронизировала, когда при ней говорили о художнической муке, художнической страде… Для нее всегда творчество было радостью, упоением. Это не противоречит словам А. Блока, полагавшего: «Только то, что было исповедью писателя, только то создание, в котором он сжег себя дотла… только оно может стать великим»[180].

Пологова никогда не знала, при какой власти живет, кто такой Брежнев, она жила в другом измерении. Известный искусствовед Анатолий Кантор писал о ней: «Пологова была первой, кто показал не только скульпторам, но и вообще художникам и поэтам, всем творческим людям, что можно (при любой власти. – А.