Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

книгах Андре Жида, Джойса, Мальро, Сартра, о стихах П. Неруды, Элюара, Ю. Тувима, В. Незвала, Н. Хикмета, Л. Арагона, Ж. Р. Блока…

Размах повествования и обилие действующих лиц в книге поразительны! Но вот что интересно. Сюжеты очерков о художниках (да и только ли о художниках?) в бессчетных вариантах построены у Эренбурга так, что он прослеживает и показывает связь и зависимость биографических перипетий и итогов жизненной судьбы человека от того, как он понял свое назначение и распорядился своим талантом. Талант, дар, призвание и относящиеся к ним поступки человека — вот что прежде всего привлекает повествователя.

Не знаю, было ли это намеренным замыслом или же — скорее — так вылилось, проистекло, получилось. Но само по себе такое внутреннее задание исполнено глубокого смысла. В нем, в этом «талантоцентризме», если можно так выразиться, сокрыты истоки того освобождающего пафоса, которым пронизано повествование.

Ведь талант, дар, призвание — это основа человеческой личности. А за ее освобождение от всех видов и форм государственного подавления и организованного произвола, за разумное распоряжение человека своей судьбой, за вольный воздух свободы, за право каждого жить по законам своей натуры и ратует художник.

Многообразна в мемуарах портретная галерея художников-эмигрантов «первой волны», покинувших страну в результате событий гражданской войны, вернувшихся или же так и не вернувшихся назад (М. Цветаева, К. Бальмонт, А. Ремизов…), и писателей, хотя и оставшихся на родине, но фактически отлученных от литературы и вытесненных из общественной жизни (М. Волошин)…

В пору, когда писались мемуары, над литературными репутациями большинства из них тяготел груз политической опалы, табу и неприкасаемости, в лучшем случае их можно было лишь ругать. Эренбургу приходилось заново открывать эти фигуры и литературные явления для широкого читателя. Ломая сложившиеся стереотипы, давать собственную интерпретацию личности художников и их определяющего значения в истории культуры.

Андрея Белого (Б. Н. Бугаева) Эренбург называет гением. Будучи знатоком точных и естественных наук, он еще в 1919 году предсказал атомную бомбу. «Роман „Петербург“, — пишет мемуарист, — огромное событие в истории русской прозы; мемуары Андрея Белого захватывают. Но эти книги не переиздаются, их не переводят, не знают… Большая советская энциклопедия нашла доброе слово для отца Белого, математика Н. В. Бугаева, а Борису Николаевичу не повезло — он назван в манере 1950 года „клеветником“… Не всякий из молодых советских прозаиков знаком с книгами Андрея Белого. Однако без него (как и без Ремизова) трудно себе представить историю русской прозы».

Яркое очерковое открытие — портрет Марины Цветаевой, о котором сам Эренбург тут же замечает: «Кажется, нет в моих воспоминаниях более трагического образа, чем Марина». Художников связывали долгие и противоречивые отношения, суть которых с присущей ей парадоксальностью Цветаева выразила в надписи на сборнике своих стихов в мае 1922 года: «Вам, чья дружба далась мне дороже любой вражды, и чья вражда мне дороже любой дружбы. Эренбургу от Марины Цветаевой…» Эренбург был восторженным поклонником и жестким критиком Цветаевой.

Это ощутимо и в мемуарном очерке. Эренбург пишет об «огромном поэтическом даре» Цветаевой и о национальных традициях в ее творчестве: «Основными темами ее поэзии были любовь, смерть, искусство, и эти темы она решала по-русски».

Творческое развитие Цветаевой, как она сама обозначила его в одном из писем к Эренбургу, — это путь все большей естественности, жизненности, сдирания с себя всяческих книжно-романтических аксессуаров, путь все более глубокого обнажения собственной духовной сути «до костяка, вне плащей и вне кафтанов».

Красноречивы уже сами формулировки. Ведь Цветаева была поэтом, у которого с первых же стихов и так все кажется предельно естественным и если даже подернутым порою легкой дымкой книжного украшательства, то все равно исторгнутым из глубин собственной, единственной, неповторимой души. А тут такая резкость тона! Цветаева была ненасытна в своем азарте совершенства. Ее максимализм в требованиях к себе и другим часто делал Цветаеву трудной и даже непереносимой для окружающих. Он обеспечивал высоту ее творческим созданиям, но и обрекал самого автора на страдания, одиночество и отверженность. В жестокой реальности сталинских времен это стало одной из причин ее гибели…

В портретной галерее художников, развернутой в мемуарах Эренбурга, есть множество и других «отделов», здесь пока еще даже не упомянутых… Литературные критики и организаторы культурного строительства (А. Луначарский, Р. Якобсон, М. Гершензон и др.)… Поэты Франции, Польши, Чехословакии, Латинской Америки… Живописцы — отечественные, французские, испанские, немецкие, итальянские, мексиканские… Режиссеры и актеры мирового кино…

Можно было бы продолжать. Но я, пожалуй, поставлю точку.

XIII

В одну из встреч начала 1967 года Илья Григорьевич заговорил о предстоящем IV съезде Союза писателей СССР. В дневнике сохранилась его фраза:

«На следующий съезд я уже не приду, а на этом выступлю, скажу все, что думаю…»

Четвертый съезд СП СССР проходил в Кремлевском Дворце, в конце мая 1967 года. Я на нем тоже присутствовал и даже устроился в первых рядах, поближе к амфитеатру президиума, чтобы наблюдать, что будет.

Но Илья Григорьевич не показался ни в президиуме, ни в зале. Помню свое разочарование, когда узнал, что в эти недели он был где-то в заграничном отъезде, кажется, в Италии.

Съезд вылился в душную и многоречивую официальную говорильню. Почти все было безлико, торжественно и скучно. С трибуны в пяти докладах коллективно была освещена тема первого пункта порядка дня: «Советская литература в строительстве коммунистического общества». И в докладах, и в выступлениях талдычили и перетолковывали один и тот же мотив — о предстоящем юбилее 50-летия Октября и его историческом значении для литературы. А в конце съезда Н. В. Подгорный вручил Союзу писателей орден Ленина, как было сказано в оглашенном им Указе, — «за заслуги в развитии советской литературы, воплощающей идеи Великой Октябрьской Социалистической революции, и отмечая вклад советских писателей в коммунистическое строительство…».

Словом, это был очередной «боевой смотр» юбилейного года, примерно в том же духе, что и стартовавшее во всесоюзной кампании за три месяца до того идеологическое торжество во Дворце съездов по случаю 50-летия газеты «Известия», которое своей заметкой в многотиражке «Известинец» чуть было не подпортил слегка И. Г. Эренбург.

Но все же писатели это писатели, и уж совершенно избежать отклонений от установленной процедуры тут не удалось. Причем ноты стихийного диссонанса вносили иногда выступления, казалось бы, надежных и проверенных ораторов.

Олесь Гончар заговорил вдруг о «человеке-невидимке с с цветным карандашом, крепко зажатым в руке», — о засилии цензуры. Вера Кетлинская сказала, что «нельзя делать вид, что явление просто не существует, как, скажем, в докладах получилось с именем талантливого писателя Солженицына… Равнодушие к судьбе товарища нам никто не простит». Сходные позиции отстаивал Константин Симонов.

Это и был, пожалуй, чуть ли не весь тот