Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

сухая официальная «теория литературы», продолжавшая строить схемы о прогрессивном и неизбежном движении «от романтизма к реализму» и далее ко всемирному торжеству революционной идеологии.

В последующие годы Сергей Георгиевич Бочаров изучению общих, теоретических закономерностей развития искусства уделяет не столь пристальное внимание. Его героями становятся Толстой, Пушкин, Платонов, Пруст, Гоголь и Достоевский, Баратынский, снова и снова Пушкин. Этот ряд не случайно дан не в историко-литературной хронологии, а в разбивку, в хронологии написания соответствующих работ. Это сделано в попытке хоть немного приблизиться к естественной логике становления и движения литературовидения по Сергею Георгиевичу Бочарову.

О каждой из работ можно было бы говорить часами, скажу только об одной – глубочайшей и, на мой взгляд, непревзойденной книге Сергея Георгиевича Бочарова о «Войне и мире». Эта работа, насколько я могу судить, в наибольшей степени включает в себя не только собственно исследование, но и рассуждение о методе.

Алексей Федорович Лосев вспоминал о своих детских впечатлениях: «Когда я понял, что сумма углов треугольника равняется двум прямым углам, я почувствовал в этом нечто свое личное, бесконечно родное, чего уже никто, отныне никто ее у меня не отнимет…»[574] и т. д. Непосредственное созерцание и присвоение очевидного – это способ мироотношения героев «Войны и мира», к этому напряженно стремится Толстой, об этом пишет в своей прекрасной книге Сергей Георгиевич Бочаров. Непосредственное и верное усмотреть и присвоить труднее, но когда подобное присвоение случается – этого нельзя забыть. Толстовская идея превращения отчужденно-верного и личностно-истинное довлеет в работах Сергея Георгиевича Бочарова – о чем бы он ни писал: о «переходе от Гоголя к Достоевскому» или о духовной биографии Пушкина, о восприятии мира героями Пруста или о письмах Баратынского. Не ощутить этого сущностного измерения мира работ Сергея Георгиевича Бочарова – все равно что свести смысл романа «Анна Каренина» к прямолинейному уличению и осуждению неверной жены.

Совсем недавно увидел свет большой сборник старых и новых работ Сергея Георгиевича Бочарова под названием «Филологические сюжеты». Вместе с предыдущим обширным томом («Сюжеты русской литературы», 1999) – книга представляет собой, пожалуй, наиболее полный свод трудов Сергея Георгиевича, разумеется, помимо монографических исследований, которым не место в сборниках. Особенно важен цикл статей о соратниках по литературовидению: Л. Я. Гинзбург, А. В. Михайлове, А. П. Чудакове, В. Н. Топорове, Ю. Н. Чумакове. Сергей Георгиевич Бочаров пишет о них не просто как о старших и младших товарищах. Размышляя о судьбах мыслителей-литературоведов, он пишет о двух параллельных линиях развития науки, зарождение которых персонифицируют Михаил Бахтин и Лидия Гинзбург. В книге эти линии обозначены как «феноменологическая» и «структуральная». В последнее время на фоне общего противостояния безответственной эссеистике, рядящейся в научные одежды, два русла науки о литературе, пожалуй, не столь резко противостоят друг другу. Однако общий вектор развития литературоведения в России Сергей Георгиевич Бочаров выстраивает определенно: от структуральной поэтики к феноменологической. Отсюда, например, его долголетний интерес к фигурам К. Н. Леонтьева и Г. Г. Шпета, воплотившийся в нескольких замечательных статьях.

Отсюда же – необычайно важные формулировки в очерке Сергея Георгиевича Бочарова о выдающемся филологе, музыковеде Александре Викторовиче Михайлове, много писавшем о необходимости извлекать из-под глыб времени подлинность культурных смыслов, отделять их от последующих интерпретаций. Первая формулировка – «филологическая защита», конечно, применима и к работам самого Сергея Георгиевича Бочарова. К важнейшим максимам Михаила Бахтина (филология – как воплощение философской методологии диалога) и Сергея Аверинцева (филология – как школа понимания) необходимо добавить «экологическое» определение науки о языках и текстах. Филология – средство защиты от смысловых искажений, а следовательно, от манипуляций сознанием и от плоской идеологизации идей. Идеологизация становится возможной именно там, где не срабатывает филологическая защита, где возникают либо ложное осовременивание, модернизация смыслов, либо намеренная архаизация сегодняшних представлений, возведение их к заведомо авторитетному источнику, оправдывающему авторитарные и отнюдь не теоретические последствия научных теорий и гипотез.

И еще одна глубокая формулировка, в равной мере относящаяся к работам Александра Викторовича Михайлова и самого Сергея Георгиевича Бочарова: «ясновидящая теория». В этом словосочетании зафиксировано всегдашнее стремление представителей «феноменологического» литературоведения работать в двух проекциях, содействовать порождению доказательных и строгих теорий, вместе с тем требующих ощутимого довеска в виде личного участия, персонального прозрения, передаваемого от автора к читателю научных работ.

Этот – передаваемый сочувствующему читателю – энергетический импульс в случае Сергея Георгиевича Бочарова довольно редко несет полемический заряд. Тем не менее – знающий поймет! – его работы всегда предполагают оппонента. В качестве незримого оппонента обычно выступает современный литератор или ученый, видящий лишь сугубую простоту и безответственную легкость любого устного и печатного высказывания. Смыслы для них – лишь результат личного произвола, но не персональной причастности.

Если говорить о современной литературной критике, то она зачастую предполагает и поддерживает совершенно новый способ сопряжения читателя и литературного текста. Издательский конвейер подлежит закону новостной ленты, которому подчинены усилия всех, кто «обслуживает» соответствующий данному закону «литпроцесс». «Новая» литературная реальность основана на одном непременном условии, я бы определил его словом «дискретность». Прежде чем сбыть вновь произведенный товар, надо заставить потребителя избавиться от предыдущего. Нельзя, скажем, применять сразу две зубные щетки, следует приобрести лучшую на сегодняшний день, а прежнюю сдать в утиль. «Дискретное» чтение не предполагает целостной картины процесса – я всякий раз все внимание уделяю отдельно взятому литературному продукту, то есть не помню о других, сознательно выкидываю их из памяти. «Дискретная» критика устроена точно так же: вот тебе, проницательный читатель, новый бестселлер от автора бестселлера прошлогоднего: бери, используй! Именно против подобных упрощений великих смыслов, коренящихся в словах, как столетия тому назад, так и ныне, – именно против подобных искажений и настроена «ясновидящая теория» Сергея Георгиевича Бочарова.

Мы чествуем сегодня одного из преданных рыцарей «филологической защиты» смыслов, лауреата многих премий, автора томов классических научных трудов. Однако не стоит забывать и о том, что мы сегодня радуемся заслуженной награде человека юного, красивого, по-юношески наивного и по-юношески бескомпромиссного – Сергея Георгиевича Бочарова.

…К нашим собакам[575]

Первую пьесу Евгения Гришковца я услышал задолго до постановки, до культовой популярности спектакля. Именно услышал. Не прочитал «в рукописи», не узнал от автора о будущем «творческом замысле» – просто уловил краем уха в каком-то очередном застолье, в том самом сибирском городе, который в спектакле «Как я съел собаку» называется просто «город» или иногда «мой город».

Дело было в конце восьмидесятых, и роли между нами были распределены вот как: Гришковец занимался пантомимой (нет, он играл пантомиму, жил пантомимой!), а я писал о его представлениях заметки в разные местные газеты – от университетской многотиражки до областной, под инопланетным названием