Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

а возможно, и стать последним толчком к готовящейся уже массовой депортации евреев в Сибирь. Захваченный пароксизмом общего страха, выискивая жалкие самооправдания, мучаясь и проклиная себя, Штрум подписывает письмо…

Так в действительности поступил тогда и сам Василий Гроссман. Единственным из известных людей разных профессий, собранных в редакции «Правды», кто отказался подписать письмо, был Илья Эренбург.

О неуступчивости Эренбурга, когда дело касалось самых главных для него убеждений, есть множество ярких рассказов. Те, кому доводилось вести редакторскую работу с Ильей Григорьевичем, обычно жалуются на его скверный характер, несговорчивый нрав. Иногда из-за одной только вычеркнутой без его ведома редактором фразы, если Эренбург находил ее для себя жизненно важной, писатель мог поднять на ноги аппарат ЦК. «Перец-мужик» — отзывались о нем повидавшие виды новомирские соратники А. Твардовского. Но только благодаря своему скверному и неуживчивому нраву Эренбург и мог при всех общественных поворотах и в самые нелегкие времена цензурных утеснений оставаться самим собой — «мыслящим тростником», сохраняя, по слову А. Твардовского, «сеттльментное положение в литературе…».

Художник Борис Биргер рассказывает, как относилась к И. Г. Эренбургу ярая «максималистка» — Надежда Яковлевна Мандельштам, вдова поэта и автор изданных за рубежом воспоминаний об Осипе Мандельштаме и его эпохе. И. Г. Эренбург, по ее мнению, был человек сложный. Но даже в самые трудные времена он не отрекался от своих друзей и не предавал их. Вот почему Н. Я. Мандельштам, очень строгая, острая на язык и даже беспощадная в своих оценках, на которую многие затронутые в ее мемуарах люди обижались и роптали после их выхода, потому что не были «так чисты, как она», относилась к Эренбургу тепло и с дружеской доверительностью.

Однажды на квартире И. Г. Эренбурга состоялся любопытный разговор двух мемуаристов. Происходило это после того, как писатель прочитал, кажется, первую книгу воспоминаний Н. Я. Мандельштам. В книге Н. Я. Мандельштам с беспощадной точностью отпрепарировала социально-политическую и духовную обстановку 20-х годов в Советской России. Теперь ее интересовало мнение Эренбурга, также вынужденного воссоздавать фон тогдашних событий в собственных мемуарах.

В свой ответ Эренбург вложил, надо полагать, и представление о художественно-публицистических и бойцовских целях собственного произведения по сравнению с мемуаристикой более или менее камерного жанра:

— Вы написали замечательную книгу, — сказал И. Г. Эренбург. — Но ее у нас не издадут. Вы написали ее для пятидесяти друзей, которые прочтут ее так же, как я. Я же пишу для сегодняшнего дня и для миллионов…

Философия «минимализма» (она же — тактика «мыслящего тростника») предполагала в качестве непременного условия работу писателя «для сегодняшнего дня и для миллионов».

Хорошо это было или плохо? Может, честнее да и вернее было бы ждать лучших времен и писать «в стол»? Так, как делали это В. Гроссман или Н. Я. Мандельштам, а до них или после них еще многие другие?

Для истории России, где подавление свободной мысли, в форме подцензурного существования литературы, было скорее правилом, чем исключением, этот вопрос не нов. Споры на сходные темы закипали и обострялись всякий раз, как только общественные горизонты затягивали обложные тучи.

В этом смысле вопрос о поведенческой линии литератора в эпоху реакции — это лишь часть более общего и стародавнего российского вопроса о «лишних людях», о том, «служить или не служить», о «лишних талантах» и т. д. Еще не в столь давние застойные времена на этой почве в среде творческой интеллигенции отчаянно скрещивались копья, сталкивались характеры, ломались дружбы.

Можно было выделить две крайних точки зрения. Противоборствовали опять они же — «минималисты» и «максималисты». Литературовед Александр Лебедев, обращаясь за разъяснениями к опыту истории, написал даже книгу «Грибоедов: факты и гипотезы» (1980), сосредоточенную на биографии А. С. Грибоедова последекабристской поры.

На примере одинокого уцелевшего вольнодумца (воистину: «последняя туча рассеянной бури»!), который ради пользы Отечества опытом своей жизни на служебной стезе силится опровергнуть уроки Чацкого из «Горе от ума», А. Лебедев желчно обнажал самоубийственную безвыходность обоих путей — «служить» и «не служить». И все же в итоге склонялся к тому, что с малой пользой сжигать себя ради общего блага мыслящему и передовому человеку в варварских условиях общественно-политической деспотии и нравственной дикости окружающей среды все равно приходится и служить надо. Но разве лишь с той оговоркой, — что служить в той сфере и тем способом, к чему ты больше призван, для чего больше создан.

Автор публицистической биографии склонен осудить Грибоедова за то, что он, увлекшись прожектами цивилизаторской миссии России на Востоке и замаячившим шансом самоличного участия в наведении этих «исторических мостов», отдал предпочтение дипломатической службе перед главным своим призванием — литературой.

Польстившись на результативность практического действия, согласившись на роль российского «вазир мухтара» в Персии, Грибоедов, как стремится показать автор, лишь бесплодно гонялся по лабиринтам бюрократической государственной пирамиды за иллюзорным призраком административной пользы. В итоге он вверг себя в жестокий духовный и творческий кризис (такова предлагаемая литературоведом гипотеза — почему А. С. Грибоедов остался автором «одной книги»), загубил для русской литературы свой великий дар… Гораздо лучше было бы — так можно понять из книги А. Лебедева, — если бы Грибоедов не бежал на чужбину, в чуждую ему сферу деятельности, а остался жить в российском последекабристском обществе и продолжал бы работать в подцензурных условиях, как работали при нем или уже после его гибели Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Белинский, Полежаев и другие литераторы николаевской эпохи, чей трагический список-мартиролог позже опубликовал Герцен…

Отголоски тех же споров «минималистов» и «максималистов» звучат и в сравнительно недавней статье Б. Сарнова, интересной попыткой современных оценок личности и наследия И. Эренбурга[27]. Б. Сарнов — знаток творчества писателя. Критиком составлен, например, сборник «Стихотворений» Эренбурга, вышедший в Большой серии «Библиотеки поэта» в 1977 году.

Статья также истолковывает помещенные в журнале не печатавшиеся ранее стихи Эренбурга. Но запал этой пространной статьи гораздо шире. Она содержит некоторые решающие интерпретации всего творчества писателя.

Б. Сарнов дает яркий, я бы сказал, психологический портрет личности художника и точно характеризует некоторые его эстетические установки. Прежде всего — тесную связь его искусства с политикой, деятельный, активный нрав художника и его всегдашнее желание работать для сегодняшнего дня и для миллионов, в чем, собственно, Эренбург и видел главнейшую из жизненных основ своей философии «минимализма».

Не называя тот тип мировоззрения («ленинские нормы»!), которому внутренне отвечала линия общественного поведения и эстетическая стратегия писателя, критик указывает, что такое мировосприятие нередко приводило художника к компромиссу с «теперешним временем», останавливало на полдороге в его исканиях, отнимало у него те высшие внутренние критерии, которые именуются «вечностью».

Однако к убедительным оценкам критика примешиваются не знающая меры запальчивость и претендующая на всеохватность однолинейность суждений, принять которые невозможно. «Эренбург построил всю