Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

рассказал И. Г. случай, как в Риге, в горсовете, планировали новое кладбище. На старом городском кладбище в центре — могила Яниса Райниса, на новом кладбище тоже надо-де что-нибудь такое же! Требуется симметрия. Пусть там в центре круга будет могила другого классика — Андрея Упита, ему, мол, под девяносто, ждать недолго. Но уже умерли горсоветовские плановики, умер и недавний предсовмина Вилис Лацис, вспомнив, видимо, что он тоже писатель, причем не из последних, сам легший для спасения симметрии на скрещении радиусов нового кладбища, а Упит, к счастью, жив, и Герой Соцтруда теперь…

Посмеялись. Вспомнил И. Г. и про Пикассо, у которого недавно был. Ему тоже под девяносто — жизнедеятелен, работает, у него молодая жена.

— Но это случай исключительный, — сказал И. Г. — Что еще у вас было там, во Дворце съездов?

— Вчера на юбилейном вечере, в концерте такого ранга (на правительственном уровне), со сцены читали стихи Андрея Вознесенского… Это — впервые, кажется, после всех проработок его (на „исторических встречах“)…

— Невинные какие-нибудь стихи?

— Не совсем… „Монолог Мэрлин Монро“. Это уже официальное признание и прощение… В январе по нашему отделу с большой натугой удалось пробить (в „Известиях“) его „Монолог с примечаниями“. Намучались! Тоже написано по впечатлениям от недавней поездки в США. Сильные и свежие стихи!

— Вознесенский — у него есть десять — пятнадцать стихов, написанных по-настоящему, где он себя выражает… А в остальном ему нечего сказать. У него есть культура, есть талант, но нет биографии и личности мало. Мало видел человек, мало жил. Он провел многие дни юности в доме Пастернака, сидел тихо, слушал, впитывал, внимал, а потом исчез. Началась история с „Доктором Живаго“…

— А он рассказывает по-другому! Да и что от него тогда зависело? Ему было двадцать пять лет, только институт закончил…

— Это по разговорам… Мужества, самостоятельности у него мало, мыслить не умеет… Поэтому и выкрутасов, сконструированного, сделанного у него много… Он ко мне приходил после того, как его Хрущев разругал, приносил текст — „Вот я придумал формулу ответа: „Встреча с руководителями партии и правительства явилась для меня большим уроком… Я буду работать…“ — Устраивают Вас такие формулировки?“ — „Я ответил: „Уроком в Вашей жизни эта встреча, конечно, явилась?.. Работать Вы будете?.. Так что — вполне!..““

Говорил и о других поэтах, в частности — о Евтушенко:

— Этот отважнее, но необразованный, и от недостатков образования не очень мучается. Его „Автобиография“ — сплошная хлестаковщина. Нагородил там и про Коржавина, и про других, не задумываясь, как это на них отзовется: „Мы с Галей настучали на машинке и потом забыли про нее (т. е. про автобиографию)…“ Когда писал „Бабий Яр“, звонил одному моему приятелю — Борису Слуцкому — спрашивал, кто такой Дрейфус, как все это было. А потом пишет: „Дрейфус — это я“!!! Но — быстрый, талантливый, ухватывает иногда неплохо — и в поэзии, и в жизни, в точку попадает. Когда Хрущев разругал его приятеля скульптора Эрнста Неизвестного, сказав: „…горбатого могила исправит“, — Евтушенко возразил: „А я думал, что могила как средство исправления ушла уже в прошлое“. Это было с его стороны дерзостью да и смелостью…

О Хрущеве снова повторил: „У него были хорошие намерения, но он был страшно невежественным“. Касаясь ближайшего окружения Хрущева, рассказывал об А. И. Аджубее — зяте Хрущева и главном редакторе „Известий“.

Об А. Солженицыне: „Отношусь к нему с большим уважением. Давно уже с ним не встречался. В повести „Один день Ивана Денисовича“ еще мастерства недостает, а дальше стал писать лучше. Самым лучшим из его произведений, мне известных, считаю „Матренин двор“. Это написано с чеховской силой. Что будет с Солженицыным дальше? У нас страна больших возможностей: Солженицына могут и в лагерь посадить, могут и его „Раковый корпус“ издать…“ Вот ведь напечатано черным по белому во всех газетах про бежавшую Аллилуеву: „…а сколько останется Светлана Аллилуева за границей — это ее личное дело…“ До сих пор это никогда не было личным делом!

Рассказывал о встрече с Василием Сталиным, у которого однажды ночевал во время войны, вблизи фронта.

Речь зашла о Конст. Симонове. Он мне всегда казался крайне удачливым, баловнем судьбы. По какому-то повороту разговора я и обронил это мнение как само собой разумеющееся: дескать, вот кому всю жизнь везло! И. Г. даже рукой взмахнул от удивления: „Что вы?! Он всегда плакал на свадьбах и смеялся на похоронах!“

— В 1954 году, — продолжал он, — Симонов точно, как Вы сейчас, сидел в этом кресле, у этого стола. Говорили о только что напечатанной „Оттепели“. И он вовсю ее хвалил, восторгался. А через несколько дней открываю „Литературную газету“ — большущая статья за его подписью. Полный критический разгром той же „Оттепели“. Такой это подвижный человек! Оттого и попадал часто пальцем в небо…

Стал приводить примеры: „В 1946 году мы вместе ездили в Америку. Ему понравились тамошние порядки. Молодой, именитый, денег много, хорошо встречали, голова закружилась. Под этими настроениями в надеждах на послевоенные перемены запустил пробный шар — написал осторожную либеральную повесть „Дым отечества“. Дескать, не мешает и нам у себя дома кое-что пересмотреть. Выбирая название, Симонов думал, что слова „дым отечества“ из Грибоедова: „И дым отечества нам сладок и приятен“. Откуда они попали в „Горе от ума“ — понятия не имел. А Сталин знал происхождение этих слов и какова их первоначальная окраска. Они из Державина да и до него употреблялись еще со времен античности: „дым отечества“ — устойчивый символ родины для изгнанника или стороннего наблюдателя. Так что смысл может быть разный: дым отечества и глаза может выесть. Вот Симонову и задали трепку! Тогда он круто перестроился и написал „Чужую тень“ — пьесу о продажных космополитах и кознях ЦРУ. Похвалили. Затем Сталин умер — казалось бы, облегченно вздохнуть можно. А Симонов продолжает дудеть в старую дуду. Написал для „Литературной газеты“, которую редактировал, передовую статью и призывал нас: „Создадим образ, достойный великой эпохи!“ Вся литература отныне до скончания дней должна непрерывно лепить образ покойного генералиссимуса! Опять получил нагоняй свыше! Опять перестроился. Напечатал в „Новом мире“, который возглавил, обличительный роман Дудинцева „Не хлебом единым“. Носился с ним всюду, восхвалял. А когда роман вызвал неудовольствие сверху, от него отрекся. И тут уж вынужден был перекочевать из Москвы в дальние пределы, переселиться на несколько лет в Узбекистан…

Стиль у Симонова часто неряшлив. Это — оттого, что даже художественную прозу он диктует стенографисткам. Как еще в войну продиктовал повесть „Дни и ночи“ — так и стал