Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями - Николай Дмитриевич Александров

Великий писатель. Говорю без иронии. Значительный, уж во всяком случае. Огромного роста — такой настоящий викинг. В юности занимался легкой атлетикой (третье место в Швеции по прыжкам в высоту). Неторопливый. Как-то сразу чувствуется значительность в его разговоре. Это серьезность не наигранная, не специальная. Энквист вообще не играл в продолжение этого разговора. Скорее — вежливо снисходил.

Пер Улов, скажите, как давно вы живете в Ваксхольме?

Иногда я вношу некоторые изменения в свою жизнь. Я родом из Северной Швеции, много лет провел в Упсале, женился второй раз в Копенгагене, прожил там пятнадцать лет. Моя последняя жена — то есть третья — родом из Ваксхольма, поэтому начиная с 1993 года мы живем здесь. Это прекрасный маленький городок в шхерах. Думаю, мы будем жить здесь и в будущем.

Иными словами, это не вполне ваш выбор? Так получилось, что вы здесь живете. Если бы вам этот выбор представился сейчас, где бы вы хотели жить?

Нет, я был очень несамостоятельным, всегда преданно следовал за своими женами. Таким образом, я жил в Швеции, Берлине, Лос-Анджелесе, Париже. Но Ваксхольм — вот то место, где мне действительно хотелось бы жить. Он расположен совсем рядом со Стокгольмом. Это прекрасный городок в шхерном архипелаге, здесь замечательная природа. Я не сентиментален. Иногда у меня спрашивают, не хочу ли я переехать обратно в Северную Швецию. Нет, не хочу. Мы живем в самом сердце Швеции, очень близко от центра и одновременно вдали от всего. Мне кажется, что я хотел бы всегда жить в Швеции. По разным причинам я провел уже двадцать лет за рубежом. И когда в 1993 году я вернулся в Швецию, у меня возникло такое чувство, что я наконец-то действительно хочу обратно. Я настоящий швед. Наконец-то я дома.

Что такое шведский человек? Можно ли это определить?

Швед — это человек, который — разумеется — живет в очень старой стране со старыми традициями, в довольно цельной стране. В то же время это страна достаточно молодая, крайне современная. Но к концу XIX века она была самой бедной и неразвитой во всей Европе. Поэтому, мне кажется, многие шведы относятся к Швеции примерно так же, как американцы к Америке: молодая страна. И в самом деле, ведь Швеции всего лишь сто лет. Экономического благополучия она достигла всего сто лет назад. Думаю, все шведы осознали потрясающие изменения, произошедшие в нашей стране. Мы ведь такие патриоты, мы очень гордимся своей родиной. Скажем скромно: настоящий швед — это в большой степени результат очень динамичного развития нашей страны.

Есть ли у вас любимая историческая эпоха?

Одна из эпох — это рубеж веков, то есть примерно период с 1880 по 1910 год. В этом месте дорога очень причудливо изгибается. Конец XIX века, когда люди были оптимистами и верили в прогресс, верили в то, что каждый человек может управлять всеми областями жизни. И потом вдруг это невероятно динамичное развитие прервалось тотальной катастрофой 1914 года, наступил страшный XX век. Рубеж веков был полон старыми предрассудками, мифологическими представлениями о мире, и тут с молниеносной быстротой происходят научные открытия, которые переворачивают мировосприятие человека. Последним идиллическим периодом в нашей истории был рубеж веков. И я много пишу о конце XIX — начале XX века. Еще я, конечно, очень люблю конец XVIII века. Прорыв эпохи Просвещения и ее распад. То есть это поздний восемнадцатый и прошлый века.

Такое впечатление — особенно в начале вашего ответа, — что в вас в большей степени говорил автор книги о Бланш и Мари.

Я довольно много занимался Стриндбергом, ведь самое интересное на рубеже веков — это Стриндберг и Гамсун. Но это не только «Бланш и Мари», хотя все же «Бланш и Мари» в очень большой степени, потому что обе женщины — продукты своего времени. Бланш верит в оккультизм, смятение, мистицизм и иррационализм. А Мари Кюри — первая великая женщина-ученый, которая была предвестницей XX века. Писать об этих женщинах, об историях их любви — я имею в виду, не в профессиональном отношении, а в человеческом, — это для меня как бы столкновение двух разных эпох. И при их столкновении, по-моему, летят искры, потому что они совершенно разные.

А как вы вообще выбираете героев для своих исторических романов? Как вы находите сюжет?

Нельзя сказать, что я выбираю, я очень подолгу сомневаюсь. Во мне словно бы крутятся шестеренки, которые в конце концов прочно сцепляются между собой. Но, понятное дело, я тоже продукт своего воспитания. Я родился в свободном религиозном обществе. Движение духовного пробуждения, на которое очень сильно повлияли Хейнхорт и Цинцендорф. Это иррациональный человек, он полная противоположность тому человеку здравого смысла, которым я также являюсь. Одной ногой я стою в предрассудках, другой — в рационализме. Поэтому мне очень интересны те люди, которым свойственно и то и другое, они немного шарлатаны, немного аферисты и в то же время люди эпохи Просвещения. И именно конфликт между рационализмом и иррационализмом, который был в движении духовного пробуждения, всегда меня завораживал. Я пишу, например о Мейснере, о встрече Бланш и Мари или о чем-то таком. Во многом объяснения этому тянутся из моего ужасного и интересного детства. Я иду по следу.

Что же было ужасного в вашем детстве?

Наверное, не стоило говорить, что мое детство было ужасным. Но оно было примечательным, оно прошло в небольшом местечке, где жило всего 80 человек. Мой отец был лесорубом, а мать — сельской учительницей. Но прежде чем выучиться на учительницу, она тоже была обычной девушкой из крестьянской семьи. Этот поселок был очень религиозным. Моя мать чрезвычайно увлекалась духовным пробуждением. Поэтому я получил очень строгое религиозное воспитание. Духовное пробуждение, на которое повлиял герметизм, имеет ряд своих особенностей. Это значит, например что существует целый перечень того, что делать запрещено. Нельзя ходить в театр — но это никому не мешало, так как театра в поселке не было. Мне нельзя было ходить в кино, играть в футбол по воскресеньям, разумеется, нельзя было пить алкоголь, играть в карты — словом, был целый перечень занятий, считавшихся грешными. И когда я рассказываю о своем детстве, то большинству людей оно представляется совершенно ужасным. С другой стороны, я родился в фундаменталистской среде. И в этом обществе возникал ряд экзистенциальных вопросов: что такое грех? Что такое вина? В чем смысл жизни? Что такое рай и ад? Что есть запрет?