Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

но знал, что буду писать об оттепели. Это слово было потом напечатано миллионы раз в газетах и журналах на всех языках мира, и, если бы газеты платили за слово автору, я бы стал самым богатым человеком. Многих название смущало, потому что в толковых словарях оно имеет два значения: оттепель среди зимы и оттепель как конец зимы, — я думал о последнем».

К разным сторонам эры хрущевской оттепели и личности ее творца Эренбург возвращался постоянно. 13 сентября 1966 года в дневнике записан такой разговор:

«…По ходу дела (кажется, в обмене мнениями о документально-мемуарной литературе) я спросил И. Г., правда ли, что перед поездкой на Ленинградский симпозиум (созванный Европейским сообществом писателей — по проблемам современного романа в августе 1963 года) он встречался с Хрущевым.

— Правда. После того, как меня ругали на декабрьской и мартовской встречах (руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства), он решил со мной помириться и пригласил к себе. Мне Хрущева даже немножко жалко. Он человек был с добрыми намерениями, но ужасающе невежественный. Это его и погубило. Я с ним встречался в 1956 и 1963 годах, и он сильно испортился за этот промежуток времени. В 1956 году он два с половиной часа рассказывал мне про Сталина. Выступление на XX съезде партии было сделано им без продумывания последствий. Это была бомба, брошенная почти что себе под ноги. В 1956 году Хрущев рассказывал мне, как ими управлял Сталин. Подходит однажды к нему и спрашивает: „Ты кто?“ — „Я Хрущев, член Политбюро“. — „Нет, ты португалец“. И начинает нажимать: „Ты — португалец!“ Хорошо, что Берия подбежал, говорит: „Это — Хрущев, член Политбюро“…

А с Кагановичем какой случай был! Когда произошел разрыв с Ненни (лидером Итальянской социалистической партии) и я его убеждал, уговаривал остаться в движении (в руководстве Всемирного Совета мира), он говорит: „Я был у вас, и Хрущев мне вот какую историю рассказывал… Сталин подходит как-то к Кагановичу и говорит: „Хочешь, по морде тебе дам?“ А тот газеткой загораживает лицо: „Не надо меня бить. Я член Политбюро“. Вот она, ваша демократия…“

В случае с Хрущевым — Сталин, наверное, хотел его попугать, за ним это водилось: „португалец“ — и все! И посмотреть, как тот себя поведет… Хрущев ненавидел Сталина лютой ненавистью, потому что боялся его всю жизнь. И потому решил все перечеркнуть, все замазать. И выдумывал: дескать, по глобусу войной руководил и прочее. Разоблачение на XX съезде было вызвано, сделано, напитано этой ненавистью. Но все это оказалось полезным!

— А разве другие соображения, хотя бы, скажем, борьбы за власть, не руководили им при этом? Соперничества с Молотовым и другими ближайшими подручными Сталина?

— С Маленковым. Это было, конечно. Но он и без того бы победил. Его на первых порах поддерживали…

В нашу встречу с Хрущевым в 1963 году я ему постарался высказать, что о нем думаю. В 1956 году все время он говорил, а я молчал. А теперь роли поменялись — я говорил, а он слушал, не прерывая, решил терпеть. Сказал только в начале приема: „Я Вас немного покритиковал, Илья Григорьевич, но все мы Вас любим и уважаем гораздо больше…“ Я ему толковал не о себе, а о молодых, об отношении к новому поколению: „После 1956 года у нас религиозное воспитание сменилось светским образованием, люди научились критически мыслить, и молодежь в первую очередь. Она ни во что не хочет просто так верить. И если Сталина у нас то объявляют ничтожеством, то в китайском посольстве говорят, что он выдающийся марксист и мы его не отдадим и пр., — при таких крутых поворотах заставить верить в истинность подобных заявлений невозможно…“

Хрущев на этой встрече надавал мне множество безответственных обещаний, как у него бывало: „Единственным своим цензором будете теперь вы сами!“ и т. д. Но все равно я ему много дерзостей наговорил, напомнил об „исторических встречах“.

По поводу романа „Доктор Живаго“ Хрущев мне пожаловался: „Что-то мы переборщили здесь, видимо. За границей мне прохода не дают. Издали бы мы в свое время книгу — стихнул бы шум, а то все продолжается там…“ — „После Ваших выступлений последних, Никита Сергеевич, — отвечаю, — шум вокруг „Живаго“ отошел на задний план…“ Ничего, стерпел.

Говорил я ему еще и такое: „Раньше аппарат на Вас обижался, а молодежь к Вам относилась хорошо. А теперь молодежь разочаровалась, а аппарат по-прежнему относится плохо…“

Ото всего этого по совокупности причин безалаберное и бескровное царство Хрущева и кончилось тихо в октябре 1964 года.

Какое-то время спустя после этого разговора с Хрущевым ходил я к Ильичеву (тогдашнему секретарю ЦК по идеологии). Пятую книгу мемуаров в „Новом мире“ пропустили спокойно. А к шестой книге начались придирки. 134 цензорских купюры в журнале! А в „Советском писателе“ (издательстве) третья и четвертая книги тоже лежали, подписывать не хотели. Больше года, набранные, без движения пролежали! Ныне покойный Лебедев, помощник Хрущева по литературе и искусству, говорит: „Вы не так поняли Никиту Сергеевича, что, дескать, вовсе без цензуры… Ваши книги выпадают из советской литературы“… и т. д.

С Ильичевым разговор был длинный. Я спросил, знает ли он о том, что мне говорил Хрущев. Он ответил, что да, товарищ Хрущев ему говорил, но… и т. д. Если в рукописи все оставить без изменений, как сейчас, знаю ли я, какую критику моих мемуаров это вызовет в печати. Я ответил, что после критики на „исторических встречах“ мне уже никакая критика не страшна. — „Вы можете, если хотите, даже поместить предисловие, оговаривающее несогласие с моей книгой мемуаров, застрявшей в „Советском писателе““. — „В самом деле?! — воспрянул Ильичев. — А Вы не будете возражать, ничего не будете иметь против такой критики?“ И тут я сказал, может быть, самую большую дерзость, которую когда-либо мне доводилось говорить властителям: „Такая критика для меня дороже Ленинской премии!“»

VIII

Редактором многотиражки «Известинец» был Костя Вишневецкий, красавец лет тридцати пяти. Человек острый, быстрый, судя по его высказываниям да и по некоторым публикациям нашей многотиражки, выразитель передовых взглядов нового поколения журналистов, развернувшегося уже в хрущевскую «оттепель». Речь сейчас пойдет о фактах, которые, к сожалению, не лучшим образом характеризуют редактора, а судьба Вишневецкого вскоре затем сложилась трагически. Да и в статье И. Эренбурга, обращенной к молодым журналистам «Известий», автор среди других имеет в виду и К. Вишневецкого. Все это заставляет хотя бы несколькими штрихами обрисовать эту натуру.

По основной работе Костя был сотрудником международного отдела «Известий», арабистом. К тому времени он