Пути, перепутья и тупики русской женской литературы - Ирина Леонардовна Савкина

потому что вышеназванное, пожалуй, — наиболее табуированная для девочки/женщины тема.

Феминистские критики (в частности, Люс Иригарей) говорят о том, что жестикуляцию тела женщины можно видеть в страдании, в описании болезненных состояний. Через телесный жест, через симптомы болезни и молчание проявляет себя какой-то невозможный, табуированный язык[1236]. Как замечает Зигрид Вайгель,

речь здесь идет о другом способе письма, который дает пространство языку тела, не уничтожая вербальный язык, способу письма, который не отсекает артикуляции и восприятия тела, но и не застывает в бессловесности[1237].

Исследование женских и девичьих дневников начала XIX века, которым я занималась ранее, подтвердило эти наблюдения: там действительно язык желания «прорывается» в разговоре о болезни, страдании, одежде (которая становится своего рода «псевдонимом» тела), красоте/некрасивости, в разного рода оговорках и проговорках, разрушающих выстраиваемый с оглядкой на идеологические и культурные конвенции своего времени образ Я.

В девичьем дневнике, о котором идет речь в этом сообщении, нет описаний болезни, телесных страданий, нет практически разговора об одежде и моде, не много суждений о внешности — своей и чужой. Телесность, язык желания здесь можно увидеть в других модификациях — речь идет не о страдании, а, напротив, — о чистой телесной радости, о наслаждении — через танец, движение, касание, чувственный контакт с природой.

Про танцы упоминается многажды, и интересно, что часто внутри идеологически насыщенных отрывков. В записи от 6.01.69 рядом с инвективами о пошлости — «ну и, разумеется, вытанцевалась… попрыгала на шейке вдоволь». В уже также цитировавшейся записи от 26.10.68 важно обратить внимание на последовательность: «Вечер прошел хорошо. Торжественную часть, правда, завалили, а танцевали весело. Да что это я первым делом о танцах-то, ведь 25.10 комсомолу вручили шестой орден…». Посреди патетических восклицаний в честь столетия Ленина тоже рассказ, как прекрасно потанцевали на его дне рождения. Причем речь идет не о парных танцах с эротическим подтекстом, а о танцах «в кругу», когда каждый танцует сам. «Мне, когда мне очень хорошо или очень плохо, надо вытанцеваться до упаду» (8.7.69).

В рассказах о мальчиках тщательно фиксируются все касания, любой тактильный контакт.

Я совсем развратилась, разве раньше я могла бы так стоять, Олег стоял сзади меня (когда играли в «третий лишний»), укутал в свою фуфайку, обнял и положил мне голову на плечо. И мне было очень хорошо, хотя мы с ним только одноклассники. И все-таки хорошо (7.09.68) —

и т. п. Первая любовь описывается, прежде всего, через перечень взглядов и прикосновений. Несмотря на весь напряженный трагизм ситуации (потому что на самом деле у мальчика Паши есть «постоянная девушка» и создается «любовный треугольник»), размышления о ней то и дело прерываются описаниями беспричинной телесной радости.

Он ушел гулять с Надей. У меня была большая хандра. Я пошла гулять в поле, по путям. Препаршивейшее было настроение. А потом вдруг беспричинная огромная радость, что я есть, я существую, что вокруг меня ярко, солнечно, что у меня впереди дочерта всего хорошего (25.07.69).

В дневнике постоянно встречаемся с попытками описания полноты жизни, энергетической наполненности, счастья движения (в танце, в игре в теннис, в волейбол, в занятиях гимнастикой). Особое место занимает природа, в первую очередь лес: лес — это пространство дикой абсолютной свободы (там надо быть одной).

А потом я наслаждалась лесом. Прыгала в снег, каталась по снегу, бегала, хохотала, пела… Я была переполнена любовью, счастьем и красотой. В лесу никого не было, и никто не слышал моих клятв и песен (20.11.69).

Довольно большое место занимает описание ситуаций флирта, одной из наиболее практикуемых форм которого для автора дневника является гадание на картах и по руке. В данном контексте это не только популярные среди девочек и девушек магические практики, но и своего рода формы (слабо)эротически окрашенной межполовой коммуникации.

При этом практически не обсуждается, как уже отмечалось, одежда, мода, внешность, даже модели женственности обсуждаются не непосредственно, а скорее в форме «оговорок» или «проговорок»:

она омужичивает себя. Я ведь недавно делала то же самое. Я теперь не так страдаю, что родилась девчонкой, вообще-то важна не форма, а содержание (21.12.68); неужели я такая уродка и дурочка, что никому-никому (нормальному) не нравлюсь. Конечно, ни настоящей женственности, ни настоящей мальчишести. Недоделанная. Вот и сиди. Сама виновата (8.01.69); Наташа Ростова — мой антипод (21.04.69).

Несмотря на то, что идеалом коллективности объявляется «братство», на самом деле в дневнике много говорится о «сестринстве» — об отношениях с сестрами, о сложном процессе обретения подруг и потом о «посестрениях» с ними, о девичниках, доверительных разговорах с подружками. Именно опыт общения — прежде всего с подругами-одноклассницами — «гасит» верноподданнический пафос, хотя, конечно, не до конца: записывая, то есть фиксируя для себя некоторые рассказы о жизненных историях, не совпадающих с ее идеализированными представлениями о социуме, автор дневника скорее стремится отстраниться от них комментирующими словами типа «как это страшно», «словно в грязи вываляли» и т. п.

В данном сообщении я пыталась проанализировать, о чем и как писала в своем дневнике советская девочка в переломные для социализма 1968–1969 годы (с этого времени, в общем, началась медленная агония строя).

Но, возможно, не менее интересно было бы задаться вопросом о том, что она НЕ записывала. Как отмечает Л. Гинзбург,

всегда возможен и необходим вопрос: какие элементы текучей душевной жизни может и хочет человек закрепить, сформулировать для других и для себя, и что именно он оставляет неоформленным[1238].

Автор практически не пишет о бытовой и материальной стороне жизни, которая в эти годы в Вологде была далеко не благополучной: масло, мясо, колбасу надо было «доставать», выстаивая многочасовые очереди. Очень мало пишет о своих страхах — страхе войны, безумном, доводящем иногда почти до обмороков страхе смерти и небытия (отсюда ужас перед кладбищами, покойниками, похоронами). Не пишет об активно пробуждающейся сексуальности и многих вещах и проблемах, с этим связанных. О мистических, магических девичьих практиках (кроме гадания на картах) — толкованиях снов, предчувствиях, суевериях и т. п. Не пишет или почти не пишет об отношениях со взрослыми — учителями и родителями. Отношения с родителями (которые, правда, далеко) изображаются в сентиментально-идеализированных тонах, что далеко от истины.

В дневнике собственный многообразный мир — внешний и внутренний — изображен по преимуществу в той его части, которая может быть предъявлена публичному осмотру. Правда, некоторые «скрытые» от контролирующего взора вещи проговариваются (чаще во втором смысле этого слова — то