Маргиналии средневекового искусства: эссе об истории и культуре - Майкл Камил

также часто помещались на краях страницы, а затем стирались [57]. Именно здесь художники могли «делать свое дело», которое, конечно же, всегда было уже чьим-то еще. Фрейд описывает важность впечатления спонтанности как элемента «работы остроумия», иллюзии того, что шутка имела место «непроизвольно», являлась «внезапной разрядкой интеллектуального напряжения», обусловленной непреднамеренностью [58].

Пожалуй, самое полезное замечание Фрейда о психологии шутки, имеющее отношение к нашему предмету, это то, что, в отличие от сновидения, шутка всегда подразумевает социальную обратную связь. Если ей не поделиться и она не будет воспринята, то она не работает. Другой вопрос, как воспринимали люди странные и, как нам кажется, анально зацикленные образы в Псалтири Ратленда? Теоретики шутки, такие как Мэри Дуглас, также подчеркивают ее аспект укрепления социальных связей, что делает ее игривой в том смысле, что «она не дает никакой реальной альтернативы, а только веселое чувство свободы от формы вообще» [59]. Это отсутствие альтернативы, вписанность шутки в статус-кво имеет важное значение. Оно не дает средневековой шутке стать по-настоящему субверсивной. Говард Блох, пиcавший о средневековом жанре непристойных историй, или фаблио, доказывал их «по существу консервативный импульс», который «одновременно противоречит закону и находится с ним на одной стороне» [60]. То же самое можно сказать о гриллусах и других резвящихся готических существах, чьи фигуры кажутся такими спонтанными и свободно парящими – однако они привязаны к текстам, с которыми они могут «играть», но никогда не заменять их.

Натурализм и номинализм

Птицы и звери лучше познаются по картинкам, а не по словам (paintes ke dites) [61].

Слова поэта XIII века Ришара де Фурниваля знакомят нас с тем аспектом искусства маргиналий, которого я пока еще не касался, – его так называемым натурализмом. В то же время маргинальное искусство представляет нам вещи, на которые трудно налепить ярлык: в таких произведениях, как часослов Грея-Фицпейн, гриллусы изображаются бок о бок с конкретными видами птиц и зверей (илл. 17). Нередко утверждают, что в маргиналиях следует искать начало «натурализма» или даже «реализма» в западном искусстве. Один орнитолог посвятил целую книгу описанию «точности» изображений птиц в ряде готических рукописей [62]. Как маргиналии могут быть одновременно условными и реалистичными, такими естественными и в то же время такими чудовищными? Часто предполагается, что животные в маргиналиях – это выражение «любви к природе» в современном, романтическом смысле. Однако в средневековом порядке вещей звери и птицы были ниже человека и предназначались для мяса, охоты или изготовления пергамента. Именно поэтому они оказываются на полях – наряду с зооморфными гротескными фигурами и звероподобными крестьянами.

Самым распространенным типом иллюминованной книги с изображением животных был бестиарий, но там фигура каждого животного следует визуальному стереотипу, столь же строгому, как богословская интерпретация, представленная в тексте. Более наблюдательное и «природное» изображение животного мира может быть связано с трудами Аристотеля по биологии животных, которые в то время были открыты заново и начали изучаться в университетах. Свободу от условностей в изображении животных можно увидеть в трактате Альберта Великого De Animalibus («О животных»), который опирается на труды Аристотеля, в парижской рукописи XIV века (илл. 23). В ней также подчеркнуто различие между изображениями людей и животных, поскольку на внешних полях этой страницы, где обсуждается размножение, неистово совокупляются лошади, рыбы и птицы, в то время как мужчины и женщина в буквице показаны лишь по пояс и обнимаются. Справа внизу змея разделяется на две части, так как считалось, что змеи размножаются путем самопроизвольного зарождения. По сравнению с животными эти две фигуры – статичные тени. Причина в том, что люди были слишком связаны рамками табу, чтобы их можно было рассматривать с какой-либо визуальной достоверностью. На этой странице Альберт замечает, что человек – единственное животное, которое совершает половой акт в тишине (в отличие от зверей с их возбужденным хрюканьем и ржанием), отчасти из-за осознания стыда за этот поступок.

Илл. 23. Спаривание живых существ. «О животных» Альберта Великого. Национальная библиотека, Париж

Традиция миниатюрных фигурок животных в маргиналиях ярче всего проявляется в английских рукописях начала XIV века, однако, как я покажу в следующей главе, существуют политические и социальные причины выбора тех или иных зверей, особенно для землевладельческой и охотничьей аристократии. Но не только англичане были «любителями природы». Отто Пехт опубликовал необычную итальянскую рукопись, части которой сейчас находятся в Британской библиотеке. Она была изготовлена для генуэзской семьи в середине XIV века и снабжена поразительно натуралистическими маргиналиями, изображающими насекомых и других мелких существ [63]. На одной странице два наблюдательно изображенных вида – верблюд и жираф – сосуществуют с ярко-красным словно игрушечным слоном и геральдическим львом. Между строк змеи извиваются в порочном самопорождении. Сверху видны признаки существования человека: город и ужасная сцена с каннибалами, устроившими пир. Здесь маргиналии репрезентируют дикое пространство за пределами итальянского города-государства (илл. 27). Художник, как и его английские современники, был не против сочетания кардинально разных стилей и моделей в одном пространстве, то природных, то совершенно сказочных. Только позже, в XV веке, когда люди стали более отчетливо выделять себя на фоне природного мира, пространство маргиналий действительно стало местом «изучения природы». Средневековые люди ощущали себя слишком близкими к зверям – как те каннибалы, поедающие гениталии в генуэзской рукописи XIV века, – чтобы видеть в пространстве маргиналий нечто иное, чем место своего жалкого, падшего сосуществования с ними.

Чреватая страница

Поскольку искусство маргиналий связано с тревожностью по поводу именования и проблемой бессмыслицы, порождающей смысл в центре, я хочу вернуться к тому месту, откуда я начал, – к молитвеннику, который я назвал часословом Маргариты, – где так много деталей и так мало названий. Эта рукопись теперь фактически разделена на две части. Первая половина, содержащая «Часослов Богородицы», «Службу святому Омеру» и «Канон в честь Дня Всех Святых», находится в Британской библиотеке в Лондоне (илл. 14). Вторая половина, с часословом Святого Духа, другими молитвами и текстами на французском, находится в библиотеке Пирпонта Моргана в Нью-Йорке (илл. 24–26, 28). Часть, хранящаяся в Британской библиотеке, когда-то принадлежала Джону Рёскину – жившему в XIX веке идеализатору Средневековья [64]. Интересно, что этот викторианский моралист думал о неугомонной непочтительности маргиналий?

Илл. 24. Секс на краю текста. Часослов. Библиотека Пирпонта Моргана, Нью-Йорк

Илл. 25. Зад в печи. Часослов. Библиотека Пирпонта Моргана, Нью-Йорк

Илл. 26.