Дмитрий Быков - 13-й апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях

Ознакомительный фрагмент

И еще один прямой его ученик — Сергей Чекмарев (1910—1933), не печатавшийся при жизни, открытый посмертно, погибший при загадочных обстоятельствах. Он был выпускником Московского мясомолочного института, по распределению поехал в Башкирию, не пожелал оттуда вернуться, когда получил такое право, и погиб в реке Сурень — то ли утонул, пытаясь перейти ее вброд, то ли был убит кулаками. Некоторые стихи Чекмарева именно по интонации, «дикции» так похожи на светловские, что не отличишь:

Ты думаешь: «Письма

в реке утонули,

А наше суровое

время не терпит.

Его погубили

кулацкие пули,

Его засосали

уральские степи.

И снова молчанье

под белою крышей,

Лишь кони проносятся

ночью беззвездной.

И что закричал он —

никто не услышал,

И где похоронен он —

неизвестно».

Но лучшее его стихотворение — «Размышления на станции Карталы» — это уже безусловно собственный голос, и влияние Маяковского — ирония, снижающая пафос, почти самурайское чувство долга, нежность к паровозу и нелюбовь к пассажиру — тут ощущается ясно:

Поезд стоит усталый, рыжий,

Напоминающий лису.

Я подхожу к нему поближе,

Прямо к самому колесу.

Я говорю ему: — Послушай

И пойми, товарищ состав!

У меня болят от мороза уши,

Ноет от холода каждый сустав.

Послушай, друг, мне уже надоело

Ездить по степи вперед-назад,

Чтобы мне вьюга щеки ела,

Ветер выхлестывал глаза.

Жить зимою и летом в стаде,

За каждую телку отвечать.

В конце концов, всего не наладить,

Всех буранов не перекричать.

Мне глаза залепила вьюга,

Мне надоело жить в грязи.

И как товарища, как друга

Я прошу тебя: отвези!

Возьми с собой, и в эту субботу

Меня уже встретит московский перрон,

И разве я не найду работу

Где-нибудь в тресте скрипеть пером?

Что? Распахиваешь ты двери?

Но, товарищ, ведь я шучу!

Я уехать с тобой не намерен,

Я уехать с тобой не хочу.

Я знаю: я нужен степи до зарезу,

Здесь идут пятилетки года.

И если в поезд сейчас я залезу,

Что же будет со степью тогда?

Но нет, пожалуй, это неверно,

Я, пожалуй, немного лгу.

Она без меня проживет, наверно,—

Это я без нее не могу.

У меня никогда не хватит духу —

Ни сердце, ни совесть мне не велят

Покинуть степи, гурты, Гнедуху

И голубые глаза телят.

Ну так что же! Ведь мы не на юге.

Холод, злися! Буран, крути!

Все равно, сквозь завесу вьюги

Я разгляжу свои пути.

Маяковский стремился к этой простоте, и это голоса его детей, его прямых наследников — тех, что осуществили задуманное им, нашли ту новую интонацию, чуждую всякого внешнего блеска и громкого пафоса, о которой он говорил Кирсанову осенью двадцать девятого года. Это он — поздний, не осуществившийся,— мгновенно опознается в Корнилове:

Из лиловой грязи мрака

лезет смерти торжество,

и заразного барака

стены стиснули его.

Вот опять сиделки-рохли

не несут ему питье,

губы сини, пересохли —

он впадает в забытье.

Да, дела непоправимы,

ждали кризиса вчера,

и блестят, как херувимы,

голубые доктора.

Неужели же, товарищ,

будешь ты лишен души,

от мельчайшей гибнешь твари,

от комочка, ото вши?

Лучше, желтая обойма,

гибель верную яви,

лучше пуля, лучше бойня —

луговина вся в крови.

Так иль сяк, в обоем разе

все равно, одно и то ж —

это враг ползет из грязи,

пуля, бомба или вошь.

Вот лежит он, смерти вторя,

сокращая жизни срок,

этот серый, полный горя,

полный гноя пузырек.

И летит, как дьявол грозный,

в кругосветный перегон,

мелом меченный, тифозный,

фиолетовый вагон.

Звезды острые, как бритвы,

небом ходят при луне.

Всё в порядке.

Вошь и битвы —

мы, товарищ, на войне.

Все эти четырехстопные хореи — в том числе и про часового, про то, как «над его ружьем границу переходят облака»,— создают совершенно особый, шевцовско-корниловско-светловский мир, пленявший не одно поколение: обязательно ночь, обязательно Гражданская война, степные травы, звезды, пули, ночной ветер, июньская свежесть, когда небо долго не гаснет; свежесть молодости, свежесть смерти. Это все он, его наследие, все то, что он не успел написать; четырехстопный хорей его детских стихов о морях, путешествиях, слонах и львицах, о песнях-молниях и майском ветре. И никто из них не выжил, никто не успел даже осуществиться,— только подхватил их ноту последний ученик Маяковского, шестидесятник Геннадий Шпаликов, единственный настоящий его наследник, покончивший с собой в те же роковые тридцать семь лет:

Лают бешено собаки

В затухающую даль,

Я пришел к вам в черном фраке,

Элегантный, как рояль.

Было холодно и мокро,

Жались тени по углам,

Проливали слезы стекла,

Как герои мелодрам.

Вы сидели на диване,

Походили на портрет.

Молча я сжимал в кармане

Леденящий пистолет.

Расположен книзу дулом

Сквозь карман он мог стрелять,

Я всё думал, думал, думал —

Убивать, не убивать?

И от сырости осенней

Дрожи я сдержать не мог,

Вы упали на колени

У моих красивых ног.

Выстрел, дым, сверкнуло пламя,

Ничего уже не жаль.

Я лежал к дверям ногами —

Элегантный, как рояль.

Это он ранний. А вот он поздний:

Работа нетяжелая,

И мне присуждено

Пить местное, дешевое

Грузинское вино.

Я пью его без устали,

Стакан на свет гляжу,

С матросами безусыми

По городу брожу.

С матросами безусыми

Брожу я до утра

За девочками с бусами

Из чешского стекла.

Матросам завтра вечером

К Босфору отплывать,

Они спешат, их четверо,