Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий - Ирина Захаровна Белобровцева

одновременной ее пародийности — запах серы и смолы воспринимается и как сатанинский аналог ладана.

внешность Воланда —

перед балом и в его начале контрастна облику дьявола в первой сцене романа. Одеяние сатаны — грязная ночная рубашка — встречается в описаниях шабашей (Орлов 1991: 32, ср. также традиционный рваный грязный зипун козлоногого Пана), но Булгаков нарочито антиэстетичен: в дополнение к рубашке, грязной и заплатанной, упомянуты и стоптанные ночные туфли. Впечатление убогости одежды и обстановки усиливается смятыми и скомканными простынями, а в одной из ранних редакций даже ночным горшком у кровати. Сатана обнаруживает в этой сцене нетрадиционные «домашние» черты — именно так можно охарактеризовать его пререкания с котом, склонность лечиться бабушкиными средствами (намек на фразеологизм «чертова бабушка»). Однако «одомашнивание» Воланда имеет свои границы: на балу его всемогущество и власть ощущаются всеми без исключения, несмотря на одеяние.

кожу на лице Воланда как будто бы навеки сжег загар —

указание на локус сатаны, правителя подземного царства — ада с обжигающим адским пламенем.

из темного камня вырезанного жука —

жук на золотой цепочке с письменами, кроме аналогии с «Золотым жуком» Эдгара По, вызывает в памяти еще один образ — священного жука-скарабея, амулет фараонов Древнего Египта, символ возрождения.

свою тяжелую, как будто каменную и в то же время горячую, как огонь, руку —

описание вызывает ассоциацию с десницей Каменного гостя (по крайней мере, в трактовке Тирео де Молина, Мольера, Пушкина). Во-первых, подчеркивается инфернальная природа обоих персонажей (Воланда и статуи Командора), во-вторых, здесь есть уже отмеченная игра на контрастах — ими пронизана вся описываемая сцена — которая добавляет антитезу безжизненного и живого, каменного и человеческого.

окаянный Ганс —

хотя иногда считается, что Ганс здесь просто перевод немецкого die Gans — гусь, дура (здесь «дурак» или «дурачок»), все же в этом скорее можно усмотреть отсылку к комическому персонажу немецкого балагана Гансу. Это подтверждается и дальнейшими словами Воланда: «Не воображаешь ли ты, что находишься на ярмарочной площади?» <т. е. в балагане>; «Оставь эти дешевые фокусы для Варьете!»; «шут гороховый» (5, 247). «Валяющий дурака — кот Бегемот» (5, 248), в сущности, шут сатаны в московском пространстве романа, обретающий иной облик за его пределами. Он имеет несомненное сходство и с русским Петрушкой, лицедеем балаганных пасхальных и масленичных гуляний. Даже смерть превращена Kof ом в сценический трюк (в сцене «ареста» «шайки» Воланда). Балаганная стихия и карнавализация насыщают все сцены с участием этого популярного среди читателей МиМ героя (ср. реплику Воланда: «Долго будет продолжаться этот балаган под кроватью?»).

вереница силлогизмов —

т. е. умозаключений, которые с неизбежностью следуют из двух посылок. Речь же кота, хотя он и апеллирует к одному из историков логики, — именно «словесная пачкотня»: из посылок никак не следует, быть ли коту на балу.

Секст Эмпирик —

древнегреческий философ (конец II — начало III вв.), представитель скептицизма, считается одним из первых историков логики. В библиотеке М. Булгакова была книга: Секст Эмпирик. Три книги Пирроновых положений. — СПб.: тип. М.А. Александрова, 1913.

Марциан Капелла —

(V в. н. э.) поэт и адвокат. Его единственное сочинение «О браке Филологии и Меркурия», содержащее теорию семи свободных искусств (грамматики, диалектики, риторики, геометрии, арифметики, астрономии и гармонии), без владения которыми немыслим образованный человек, было «поразительно популярным в течение Средних веков». К диалектике Марциан Капелла относил среди прочего учение о силлогизме и его видах. Его диалектика — «это есть самая настоящая и вполне выдержанная аристотелевская формальная логика» (А.Ф. Лосев).

Аристотель (384–322 до н. э.) —

древнегреческий философ, ученик знаменитого Платона, основатель перипатетической школы, воспитатель Александра Македонского, основоположник формальной логики. Основные труды Аристотеля: «Органон», «Метафизика», «Физика», «О душе», «Этика», «Поэтика». Кот апеллирует к Аристотелю-логику.

шахматные фигурки были живые —

шахматы — одна из любимых Булгаковым игр. Сотрудники газеты «Гудок», где в свое время работал Булгаков, почти поголовно увлекались шахматами, устраивали блицтурниры. Пристрастие к этой игре писатель сохранял в течение всей жизни.

В данной сцене, по всей вероятности, нашла отражение партия, сыгранная М. Ботвинником и М. Рюминым в 1934 г. Победители первенства Москвы играли «живую партию», где роль шахматных фигурок исполнялась спортсменами. Мухлевка кота с конем, быть может, связана с ошибкой спортсменов при рокировке во время этой необычной партии (Пимонов 1985: 25). Мотив «живых карт» встречается также в подаренной Булгакову иллюстратором — Н.А. Ушаковой — книге, повести А. Чаянова «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей» (1922), действующим лицом которой был однофамилец Булгакова (Соколов 1989: 534–535).

В 1935 г. в Москве проходил Международный шахматный турнир. За этим событием следили многие современники. Отголоски проходивших турниров усматривают в булгаковской шахматной сцене многие, однако, при этом называются разные партии: Майет — Левенталь и Ботвинник — Рюмин (Соколов 1991, Чудакова 1985а, Йованович 1986). Следует отметить, что на оборванных страницах второй редакции (1928–1929) прочитывается имя знаменитого Капабланки (562-6-2-122 об.), посмотреть на игру которого ходили многие писатели.

Одновременно с игрой в шахматы кот «играет на публику», надевает маску полководца («стал в бинокль смотреть на доску» — 5, 248), валяет дурака, балагурит. Наконец, как Остап Бендер в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова, кот во время партии доходит «до пошлых вещей» и незаметно для окружающих крадет с доски фигуру (аналогичная манера игры в шашки и у Ноздрева в «Мертвых душах»).

больше колене оставлена на память одной ведьмой —

любопытная деталь, отодвигающая на второй план хромоту дьявола как рецидив падения с небес и вводящая бытовую причину болей в колене. Сатана Булгакова, чрезвычайно многоликий и исполняющий множество мини-ролей в романе, в этой сцене максимально очеловечен, вплоть до указаний на его «земную» болезнь. Ряд исследователей говорит о ревматизме Воланда, связывая эту сцену с чертом Ивана Карамазова у Достоевского (например, Йованович 1982: 42). Мотив больного колена у автобиографического героя появляется и в «Записках покойника» (4, 521), и в повести «Тайному другу» (4, 552). Кроме того, Булгаков сам страдал ревматизмом. Однако похоже, что в МиМ Булгаков-врач наделяет Воланда признаками совсем другой болезни, известной ему по врачебной практике в Вязьме и Киеве и появлявшейся и в других его произведениях («Белая гвардия»). Сифилис — устойчивый мотив творчества писателя, описывающий не только телесный недуг некоторых героев, но и стоящий за этим социальный разлад (например, венеролог Алексей Турбин «звездное заболевание» Русакова в «Белой гвардии» связывает с «тучей» идущих на Киев с красной звездой на папахах большевиков). Мотив сифилиса возникает в набросках МиМ (у персонажа, который впоследствии получит имя Азазелло, «один глаз вытек, нос провалился» — Булгаков 1992: 207; голос — «гнусавый сифилитический», а в окончательном варианте — только «гнусавый» или «треснувший» голос). В этом плане черная мазь Геллы, врачующей Воланда, ассоциируется с черной ртутной мазью, фигурирующей как «великое средство»