Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

текста и контекста[325]. Кин отмечает, что я все еще руководствуюсь дихотомией «автор – изображаемый объект», подразумевая, что мне только предстоит услышать о смерти автора, объявленной Бартом и Фуко [Keane 1988: 205]. Не спорю, что это известие показалось мне несколько преувеличенным. Я не могу согласиться с Кином, что авторы – всего лишь «узники дискурса, в рамках которого они берут в руки перо» [Keane 1988: 205]. Конечно, я согласен [Skinner 1988e], что в процессе коммуникации все мы ограничены определенным набором понятий. Но не менее справедливо и то, что язык не только ограничивает, но и расширяет наши возможности. Это значит, что если мы хотим отдать должное ситуациям, когда ставится под сомнение некое условие или эффектно опровергается общепринятое утверждение, то не можем просто распрощаться с категорией автора. Это еще более существенно, если мы вспомним, что наша социальная действительность определяется нашими понятиями и любое успешное изменение в использовании понятия одновременно становится изменением и в окружающей нас социальной реальности. Перо, как отмечает Талли, может стать серьезным оружием.

Тем не менее должно быть очевидно, что при подходе, который я пытаюсь обрисовать, традиционная концепция автора оказывается при смерти. Повторяя, защищая, отстаивая, как это часто происходит, общеизвестные положения, отдельные авторы могут вскоре – возможно, слишком скоро – показаться лишь производными от контекста. Мой подход, безусловно, подразумевает (как я отметил еще в первой работе, написанной мной по этому поводу), что в центре внимания оказывается идея дискурса, а не отдельные авторы [Skinner 1964: 330][326]. Историк сначала изучает то, что Покок называет «языками» дискурса, и лишь потом – отношения между отдельными индивидами, пополняющими эти языки, и дискурсивным спектром в целом [Pocock 1985: 7–8, 23].

Некоторые мои критики возражают, что это явно не дотягивает до заявленной мной цели – проследить, что могли подразумевать конкретные авторы. В рамках уже существующего дискурса мы можем охарактеризовать то или иное высказывание как спор с одной позицией, защиту другой и т. п. То есть мы можем установить, что пытался сделать его автор. Однако, как замечает Холлис, это означает лишь, что шапка оказалась впору, а не то, что автор ее надевал [Hollis 1988: 140]. По созвучному наблюдению Талли, возникает ситуация, когда мы способны показать, что выдвинутая гипотеза отвечает поставленной цели. Но это не означает, что гипотеза была задумана и построена так, чтобы отвечать именно этой цели [Tully 1988: 10]. Если сформулировать контраргумент – как это делает Грэм – на языке, который я сам использую, можно сказать, что данный метод позволяет нам определить «спектр возможных иллокутивных сил», но не само осуществление каких-либо иллокутивных актов [Graham 1980: 144–145].

Однако, как я уже упомянул, существуют случаи, в которых этот метод действительно позволит определить то, что Грэм называет реальной иллокутивной силой отдельных высказываний. Мы уже рассматривали случаи, когда смысла и контекста высказывания достаточно для выявления его иллокутивной силы вне зависимости от того, имел ли говорящий в виду именно эту силу в момент речи.

Если перефразировать эту мысль на языке Шапиро, данный метод уже позволяет определить «реальные действия» [Shapiro 1982: 554, 556, 562]. Это не значит, что терминология Шапиро кажется мне приемлемой. На самом деле я считаю ее определенно неудачной, хотя бы по той причине, что среди действий, которые мне можно с полным правом приписать, вполне могут оказаться и те, которые нельзя отнести к актам. (Например, падение с лестницы, несомненно, является действием, однако его нельзя назвать даже непреднамеренным актом.) Еще меньше согласия у меня вызывает довод Шапиро в пользу своей терминологии. Он заявляет, что мой подход не учитывает «реальных действий» [Shapiro 1982: 562]. Но на самом деле именно с них я и начинаю, предварительно очерчивая ряд возможных действий, осуществляемых говорящим в этом высказывании, а затем ставя вопрос, могла ли в рассматриваемое высказывание закладываться именно эта иллокутивная сила.

Несправедливо и то, что, как полагают Грэм и Холлис, нам по-прежнему не на что опереться, чтобы перейти от первого этапа ко второму [Graham 1980: 144–145; Hollis 1988: 140]. Предположим (возвращаясь к моему примеру), нам уже точно известно, какие именно действия Макиавелли осуществлял в своем высказывании о наемниках. Нам также известно, что, если он осознанно участвовал в коммуникативном акте, то осознанно производил при помощи своих слов некое действие. Думаю, что на данной стадии лучше всего, как правило, предположить, что он действовал осознанно и что мы, таким образом, установили совокупность иллокутивных сил, которые субъект речи вложил в свое высказывание.

Более того, на этой стадии не составляет труда проверить эту гипотезу различными способами. В статье [Skinner 1988c] я уже попытался наметить, как это можно сделать, и едва ли имеет смысл повторяться. Достаточно выделить три наиболее очевидных аргумента.

Во-первых, намерения зависят от суждений. Поэтому мы должны убедиться, что Макиавелли придерживался ряда суждений, на основании которых у него могли возникнуть приписываемые ему намерения. Как мы можем воссоздать эти суждения и, таким образом, уклониться от неизбежного в такой ситуации риска анахронизма, я постарался объяснить выше в разделе «О том, как описывать и интерпретировать суждения».

Во-вторых, намерения, которыми мы руководствуемся в своих действиях, тесно связаны с нашими мотивами. Благодаря этому в нашем распоряжении оказывается средство, необходимое для подтверждения любой гипотезы об иллокутивной силе, которая входит в намерения говорящего или пишущего. Сильным аргументом в пользу предположения, что кто-то совершил определенное действие, всегда (как известно любому, кто читал детективные романы) является тот факт, что у него был мотив осуществить его.

Возможно, стоит сделать акцент на этом общеизвестном правиле хотя бы потому, что Холлис обвиняет меня в невнимании к мотивам [Hollis 1988: 136, 139]. Особый интерес для меня действительно представляют уже рассмотренные мной случаи вторичных описаний, которые позволяют нам объяснить отдельные аспекты интересующих нас действий, не обращаясь к мотивам их совершения. Но я, разумеется, соглашусь, что, если мы попытаемся установить, имел ли некто намерение осуществить действие, которое, как нам представляется, имело место с его стороны, сведения о его мотивах всегда принесут неоценимую помощь.

Наконец, предположения о намерениях можно обосновать, изучив совокупность суждений говорящего или пишущего. Предположим, в интересующем нас высказывании Макиавелли поддержал одну из сторон в споре, опроверг другую, осудил один образ действий, косвенно выразил одобрение другому и т. д. Допустив, что между его суждениями была хотя бы минимальная связность, мы можем с уверенностью предположить – предвосхитить, – что он разделяет еще некоторые суждения такого рода. Если он поддерживает утверждение (a), вероятно, он будет оспаривать то, что противоречит (a); если он делает выбор в пользу (x), он, скорее всего, будет отрицать