Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

в связи с чем впоследствии он высказал мысль, что именно эти каноны, а не намерения говорящих, вероятнее всего, определяют иллокутивные акты [Austin 1980: 128].

Тем не менее мне кажется абсолютно правильным расширить анализ Остина в направлении, которое затем продолжили Стросон[293] и Сёрль[294], а позже – Шиффер и Холдкрофт[295]. То есть я думаю, что, если мы хотим сформулировать определение иллокутивных актов, не удавшееся самому Остину, мы должны серьезно отнестись к их статусу как речевых актов и подумать, какие намерения должны способствовать их успешному осуществлению[296]. При этом, конечно, нельзя отрицать, что точный характер этих сложных и имеющих свойство повторяться намерений мог бы стать (как однажды едва не произошло) предметом бесконечных философских споров. Я только хочу обратить внимание, что именно этим путем следует идти исследователю. Поэтому я не вижу причин сомневаться в основной посылке, которую я отстаиваю в работе [Skinner 1988d]: осуществить иллокутивный акт всегда равноценно тому, чтобы сказать (или написать) нечто с определенной заложенной в высказывание иллокутивной силой.

Хотя мои замечания пока что носили пояснительный характер, необходимо добавить, что мы рискуем недооценить их значимость, видя в них пояснение к тому, что называется «теорией речевых актов». Мне представляется в корне ошибочным говорить, что Витгенштейн или Остин предложили некую теорию, имея в виду, что они выдвинули какую-то гипотезу о языке. Их достижение скорее в другом: они нашли способ описать и таким образом обратить наше внимание на еще одно измерение и ресурс языка, который каждый постоянно использует в процессе речи или письма и которому мы должны дать определение, если хотим понимать какие-либо осмысленные высказывания.

Выбор именно таких слов для формулировки данного подхода подразумевает не просто использование показавшихся удачными выражений. Скорее он свидетельствует о том, что мы упустим ключевую особенность анализа речевых актов, если отнесемся к таким формулировкам (как это склонны делать некоторые из авторов настоящего сборника) лишь как к еще одной разновидности причудливого философского жаргона, который можно отбросить, если нам не нравится, как он звучит. Описываемая мной терминология характеризует некоторые лингвистические особенности. Конечно, мы можем не согласиться с тем, что она отвечает этой цели. Но мы едва ли можем отрицать сам факт, что любое осмысленное высказывание всегда будет действием и что действие будет совершаться именно в силу произнесенных слов. И это факт, на который указывает сам наш язык. В нем множество глаголов, назначение которых состоит именно в том, чтобы мы могли точно оговорить, во избежание недоразумений, какое действие мы предполагаем осуществить при помощи произносимых нами слов. Мы можем вставлять в свою речь такие комментарии, как «предупреждаю тебя», «приказываю» (или «я не даю распоряжений, я просто советую / предлагаю / говорю тебе что-либо»). Проблема интерпретации возникает в силу того, что даже в таких повседневных случаях мы, как правило, не заботимся уточнить, что хотим сделать, и уж тем более этого не происходит в бесконечно сложных коммуникативных актах, обычно привлекающих внимание литературоведов и историков мысли. Может быть, мы и в самом деле в состоянии воссоздать лишь малую часть того, что, например, Платон пытался сделать, когда писал «Государство». Я лишь хочу сказать, что степень нашего понимания «Государства» отчасти зависит именно от того, насколько нам удастся эти действия воссоздать.

II

Теперь я хотел бы рассмотреть, какую роль эти соображения играют в интерпретации текстов. Однако, прежде чем начать, я должен ответить на серьезное возражение, которое высказали некоторые мои критики. Я, по их мнению, не могу рассчитывать на основании теории речевых актов прийти к изложенным мной выводам, поскольку они исходят из неверного понимания самой теории.

Критикам моя аргументация представляется несостоятельной по двум различным причинам. Прежде всего, они усматривают два рода ошибок в том, как я объясняю связи между намерениями говорящих и силой их высказываний. Первая, на которую указывает Грэм [Graham 1988], обусловлена моим предположением о «неразрывной связи» намерений и иллокуций. Это значит, утверждает он, что иллокутивные намерения могут выражаться и в отсутствие соответствующего иллокутивного акта [Graham 1988: 151] (см. также: [Graham 1981: 162–163]).

Критика Грэма звучит двойственно. Сначала он возражает, что, пытаясь определить действия субъекта речи на основании его намерений или заложенного им смысла, я забываю, что подобные намерения могут оставаться неосуществленными [Graham 1988: 151]. Схожий довод фигурирует и у Фемиа [Femia 1988: 157, 159]. Например, я могу не осуществить намерения предупредить вас о чем-либо просто потому, что не совершаю соответствующего иллокутивного акта, посредством которого вы оказываетесь предупреждены.

Разумеется, нелепо отрицать, что у субъекта речи может сформироваться намерение высказаться с определенной силой, но осуществить задуманный акт ему не удастся. Если я захочу предупредить вас и умру на месте, прежде чем смогу что-либо произнести, тогда задуманный мной акт предупреждения осуществлен не будет. Однако я никогда не оспаривал этот довольно очевидный факт. Я постарался объяснить, в особенности в статье [Skinner 1988c][297], что меня не интересуют намерения в значении предполагаемых действий. Меня интересуют исключительно намерения в процессе действия, включая его описание и вопрос, что подразумевал или чего добивался субъект речи, когда говорил или писал определенным образом[298].

Фемиа, по всей видимости, не заметил этой посылки. Но Грэм формулирует свой контраргумент по-новому, в более интересном ключе. Как он полагает, я не принимаю в расчет такого обстоятельства, когда чье-то высказывание «может быть задумано как предупреждение, но в этом качестве потерпит неудачу» [Graham 1988: 152]. Даже если я преднамеренно говорю или пишу с силой предупреждения, может оказаться, что у меня не получится осуществить соответствующий иллокутивный акт, посредством которого вы будете предупреждены.

Это возражение, конечно, представляется справедливым в рамках концепции самого Остина и еще более – ее разработки у Стросона. Остин считал, что акт предупреждения успешен только тогда, когда говорящий обеспечивает понимание данного акта именно как акта предупреждения [Austin 1980: 116]. Более того, он определенно утверждал – а Стросон утверждает с еще большей определенностью, – что представления об этом «понимании» выявляются в ходе конкретного анализа описательных элементов, составляющих идею действия. На необходимость такого анализа указывает и Грэм в своей критике.

Сам по себе этот анализ является классическим и восходит к Аристотелю. Основная мысль заключается в том, что любое сознательное действие должно быть представимо с помощью формулы «осуществление p». В свою очередь, значимость, приписываемая «p», должна отражать новое положение дел, установившееся в результате действия[299]. Таким образом, осуществить действие значит привести ситуацию к какому-то явно новому состоянию, которое можно назвать не только следствием успешного осуществления действия, но и его показателем. Как пишет сам Остин: «Нельзя сказать, что я предупредил аудиторию, пока она