Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

Но тут я позволю себе утверждение: в самой плани­ровке и в самой истории Петербурга есть черты, кото­рые делают его идеальным «городом привидений». Горо­дом, в котором людям просто не могут не мерещиться те, кто жил раньше в этом городе... Независимо от того, бывают привидения или нет.

В представлении жителя Москвы, других городов России Петербург и по сей день — воплощение евро­пейской застройки. Он — «русская Европа», и в нем все, «как в Европе». Но это — глубокая ошибка.

Европейские города росли исторически, постепен­но — в точности как и русские. Мало того что они в основном меньше, теснее Петербурга. В них (тоже в точности как в Москве или в Рязани) есть кривые тес­ные улочки, тупички, и уж, конечно, есть кварталы раз­новременной застройки. Многие европейцы (например, Проспер Мериме) считали Рим особенно красивым по­тому, что в нем могут рядом стоять здания, сооружение которых разделяют века и даже тысячелетия. Возмож­но, это и красиво, но на петербуржцев обычно не про­изводит впечатления: очень уж далеко от привычного. У Петербурга другая эстетика.

Рассказывать себе и другим про Петербург как ти­пично европейский город, было легко лет двадцать на­зад: тогда в СССР правили хорошие люди, коммунисты. Они хотели, чтобы все жили так же хорошо, как в Со­ветском Союзе, и потому готовились к войне за мировое господство. Ни на что больше денег им, естествен­но, не хватало, и большинство жителей Петербурга, Москвы, а уж тем более провинции могли только меч­тать о том, чтобы поехать за границу.

Сейчас, когда злые «демократы» продали нас всех американцам, многие россияне смогли выехать из стра­ны, посмотреть мир. Выдумывать, как обстоит дело в Европе, стало несравненно труднее, и очень интересна реакция россиян уже не на воображаемые, на реаль­ные европейские города. Москвичи и жители провинци­альных городов России с удивлением обнаруживают, что во многих отношениях их города — и есть Европа. А они-то думали...

Питерцы же как раз «не узнают» европейского род­ства: и знаменитые европейские города «оказались» очень уж маленькими и тесными, и планировка непри­вычная. Улицы узкие, кривые, здания разновременные... Это что, Европа?! Это какая-то Москва, а не Европа! Вот мы — это и правда Европа...

Петербург строился быстро; по историческим мер­кам — мгновенно. Строился так, как если бы на его мес­те ничего не было. И потому возник город, во-первых, очень одностильной, одновременной постройки. Прак­тически нигде нет такой выдержанности огромных ар­хитектурных ансамблей. Во-вторых, Петербург — на редкость «регулярный» город. Город, в котором идея вла­сти человека над неосмысленной природой выражена с колоссальной силой.

Выразить ее пытались и в других местах, но у евро­пейцев не хватало места, пустого пространства, чтобы построить целый город по геометрическому плану. Ес­ли же перестраивать уже существующий город, такого эффекта не получалось. В XVII веке во Франции не­сколько городов возвели «регулярно» — Нанси, Легхорн, Шарльвилль. Сделать это помогли грандиозные пожары, уничтожившие большую часть городской за­стройки. Города эти, прямо скажем, не первые во Фран­ции ни по численности населения, ни по значению; ско­рее так, провинциальные городки. Но и этим городкам далеко до Петербурга по регулярности.

Сравниться в этом плане с Петербургом может раз­ве что Версаль — причем не город, а сам дворцово-парковый комплекс. С Версалем и связаны некоторые эф­фекты, очень похожие на эффекты жизни в Петербурге и совершенно отсутствующие в менее регулярных го­родах. Но весь версальский дворцово-парковый ком­плекс — порядка 6000 гектаров; с ним вполне сравни­мы по размерам комплексы в Павловске, Царском Селе или в Петродворце. А петербургская городская агломе­рация занимает площадь больше 1400 квадратных кило­метров. Приближение к огромному и сверхрегулярному Петербургу заметно уже на подъездах — на поезде, на автомобиле. Появляются такие ровные, по ниточке про­веденные каналы, километрами тянутся такие же ров­ные лесополосы, что сразу же становится ясно — Пе­тербург близко. Эту регулярность организации земли петербуржец узнает из окна вагона задолго до того, как покажется сам Петербург.

Из этой одновременности и регулярности сразу же вытекают два результата. Один из них — это театраль­ность.

Ю.М. Лотман первым предположил, что быст­рота возведения ансамбля Санкт-Петербурга преврати­ла его в своего рода «сцену» и что «театральность» пе­тербургской культуры — очень важный ее элемент. Действительно, Санкт-Петербург и задумали, и возвели как некий «взгляд» на Россию — и с периферии самой России, и из Европы.

Естественно, на Петербург можно смотреть и из Ев­ропы (то есть он — Россия в Европе), и из России — тогда он Европа в России. Для петербургского периода нашей истории вообще характерна неопределенность позиции: откуда смотреть. Ведь и славянофилы, и за­падники — чистейшей воды теоретики, смотрящие на свой предмет «со стороны». «Западник» Белинский со­вершенно не знал реальной Европы и, по сути дела, со­вершенно ею не интересовался. «Запад» был для него отвлеченным понятием, той «умственной точкой», из ко­торой Белинский смотрел на Россию.

Точно так же и славянофилы — Самарин, до семи лет не говоривший по-русски; братья Киреевские, учив­шиеся в Германии, не знали реальной крестьянской России. В лучшем случае они хотели ее знать, искрен­не исповедовали воссоединение народа, распавшегося почти что на разные нации. Но «славянство» оставалось для них отвлеченной идеей. Опять же — некой точкой, из которой можно посмотреть и на Европу, и на допет­ровскую Русь, и на современную им Российскую импе­рию.

Это, конечно, не чисто петербургское явление — но не будь Петербурга, и общественная жизнь России XVIII—XIX веков была бы иной. Ведь Петербург — и как столица, и как город, сверхзначимый для всей рос­сийской культуры этого времени, задавал тон, опреде­лял духовную жизнь империи в эти два века. А славяно­филы и западники во многом — порождения петербург­ской культуры.

Петербург не имеет точки зрения о самом себе — в том числе из-за эксцентрического положения в про­странстве. Петербург — это огромная сцена, на кото­рой играют — и для Европы, и для России. Через эту игру постигают и самих себя.

Одновременная однотипная застройка Петербурга создает ощущение огромной декорации. За кулисами идет своя жизнь, важная в основном для того, чтобы «работала» главная «сцена». Эти кулисы: районы, где живут мещане, купцы, мелкие чиновники; позднее — и рабочие кварталы. Впрочем, кулисы — это и черные ходы, кухни, дворницкие, комнаты прислуги, служеб­ные помещения рестораций. Территориально они нахо­дятся в той же части города, что и «сцена» — но суще­ствуют только для того, чтобы поддерживать «сцену».

В Петербурге как бы постоянно присутствует зри­тель: тот, кто наблюдает за его жизнью. А если так — то и сама жизнь в Петербурге становится как бы игрой, исполнением роли. С точки зрения «сцены» важно толь­ко то, что происходит на ней. Кулис как бы не существует, и само напоминание о них звучит неприлично. То-то петербургское общество так ополчилось на Крестов­ского с его «Петербургскими тайнами». То-то оно было так шокировано и поражено описанием трущоб у Достоевского.

Если же смотреть из-за кулис — сразу становится видна условность, даже ходульность персонажей, их «удаленность от жизни», чужеродность и так далее. То-то и Гоголю, и Белинскому (при всех различиях между ними), выглянувшим из-за кулис, Петербург казался та­ким невыразимо фальшивым и нелепо-напыщенным.

Так формируется еще одно пограничье Петербур­га — между кулисами и «сценой».

Чувство зрителя — того, кого не надо замечать, но кто присутствует и все видит, оценивает — пронизыва­ет все официальные церемонии. Никто в Петербурге «сцены» никогда не забывал и не забывает: на нас смот­рит Европа! Нас видит Россия!

Очень интересное наблюдение сделал маркиз де Кюстин — и я очень прошу читателя об одолжении: вы­слушать его мнение независимо от того, как он отно­сится к де Кюстину. Если Вам угодно — пусть маркиз будет последняя сволочь, русофоб и злобный, отврати­тельный тип. На здоровье. Но давайте послушаем, пока не отравляя самих себя ни его, ни своей доморощенной злобой.

Итак: «Заметно, что император не может ни на мгно­вение забыть ни кто он, ни постоянно привлекаемого им внимания. Он непрерывно позирует. Из этого выте­кает, что он никогда не бывает естественным, даже ко­гда он искренен. Лицо его имеет три выражения, из ко­торых ни одно не являет просто доброты. Наиболее привычно ему выражение суровости. Другое — более редкое... выражение торжественности, третье — веж­ливость... Можно говорить о масках, которые он одева­ет и снимает по своему желанию. Я сказал бы, что им­ператор всегда при исполнении своей роли и что он ис­полняет ее как великий артист... Отсутствие свободы отражается на всем вплоть до лица самодержца: он имеет много масок, но не имеет лица. Вы ищете челове­ка? Перед вами всегда император»[148].