Первопонятия. Ключи к культурному коду - Михаил Наумович Эпштейн

собственности позволяет установить, что народ и интеллигенция в России не так уж чужды друг другу. И если суждено завершиться их историческому существованию, то, скорее всего, одновременно.

Известно, что русский народ дольше, чем другие европейские, оказался привержен общинным формам собственности и заслужил за это похвалу российской интеллигенции, как славянофильской, так и западнической (от Хомякова до Герцена, от Л. Толстого до эсеров и большевиков). То, что древняя община еще сохранилась, казалось добрым предвестием того, что она уже перерастает в социалистическую новь. Вот это претворение «еще» в «уже», крепостной нужды в социалистическую добродетель, и стало задачей интеллигенции.

Казалось бы, интеллигенция по своей природе склонна к индивидуализму, к отрыву от народных масс. Но это сообщество людей, которое, в отличие от интеллектуалов и профессионалов, мыслит предельно общими категориями. Страсть интеллигенции – это подведение частных явлений жизни под общие идеи, которые и оказываются регулятором общественного бытия. Любое узкопрофессиональное понятие моментально обобществляется в интеллигентской среде и становится неким общим принципом мышления. Так, российская интеллигенция XIX века обобществила теорию видов Дарвина и политэкономию Маркса и превратила их в «руководство к действию». Естественно, что результатом такого обобщения стала «правда для всех», «искусство для всех», «имущество для всех» – идеология обобществления, которая легко нашла себе материальную опору в общинном укладе народной жизни.

Оказалось, что народ и интеллигенция, при всех своих расхождениях, составляют одно целое: живущее общинно и мыслящее обобщенно. А всякая приватность и обособленность вызывают неприятие. И если крестьянин завидует своему предприимчивому соседу, выбившемуся из всеобщей бедности в отдельный имущественный разряд, то интеллигент презирает честного профессионала, с головой ушедшего в пробирки и микроскопы и не желающего решать мировые проблемы. Борьба с «мещанством» и с частнособственническим укладом – вот общее любимое дело народа и интеллигенции. И народ, и интеллигенция осуждают позицию, выраженную поговорками «Моя хата с краю», «Своя рубашка ближе к телу». Собственно, только так и может строиться идеократическое государство: оно предполагает одновременно общежительность масс и обобщенность идей, ведущих за собой эти массы. Ведь и во главе идеального государства у Платона стояли не профессионалы, не ремесленники, а «мудрецы», всеведущие идеологи и методологи, державшие в своих руках ключ сразу ко всем наукам и ремеслам. Их право и священный долг – указывать художникам, как рисовать картины, генералам – как вести войну, а сапожникам – как тачать сапоги. И вот это обобществленное знание на самом верху государственной пирамиды точно соответствует обобществлению имущества в ее народном основании.

Но если понятие «народ» – это проекция обобщенного сознания интеллигенции, то и сама интеллигенция есть инобытие народа. Ведь что такое интеллигент? – вообще грамотный, культурный человек, независимо от его профессии. Такое абстрактное представление о грамотности и культурности могло возникнуть только в неграмотной и некультурной среде. Для мало-мальски образованного ремесленника или торговца уже нет «вообще культурного» человека, «интеллигента» – есть человек другой культуры, другой профессии: инженер или журналист, ученый или политик. Культурность как таковая – инобытие некультурности. И в этом смысле «интеллигенция» есть абстракция знания, порождаемая незнанием, так же как «народ» есть абстракция бытия, порождаемая небытием. Интеллигенция, как полюс чистого и всеобщего сознания, ощущает себя лишней в бытии и наделяет полнотой бытия свою противоположность – народ. Две абстракции взаимно проецируют друг на друга свое «не» – и образуют законченную и уравновешенную систему. Видимый трагизм этой системы – невозможность слияния интеллигенции и народа; ее глубоко запрятанный трагизм – химеричность самих этих образований, не развивающихся и расчленяющихся из себя, но производимых вчуже, отвлеченно, как «не» друг для друга. Пока существует интеллигенция, она проецирует вне себя абстрактное бытие народа и сама продуцируется им как абстрактная сфера знания.

Трагедия России в том, что она слишком долго оставалась страной абстракций. Между тем в истории, а не только в познании действует сформулированный еще Гегелем закон восхождения от абстрактного к конкретному. И когда Россия станет, в гегелевском смысле, «конкретной» страной, страной частных имуществ и частных знаний, обе ее абстракции разрушатся сами собой и по отношению друг к другу. На их месте возникнет нечто более простое и одновременно сложное: человек, знающий свое частное место в бытии, не позволяющий себе греха обобщения-обобществления, конкретно мыслящий и приватно живущий.

Интеллигенты и интеллектуалы

Интеллигенция в русском смысле этого слова – ответ на ту репрессию, которой общество подвергает разум. Ответ порой благородный и жертвенный, порой компромиссный и предательский. Там, где процесс интеллектуализации общества проходит через проблемную, репрессивную зону, там возникает и интеллигенция, которая, в свою очередь, становится проблемой для самой себя. Интеллигенция – это больная совесть бессовестного мира, разум безумного государства, свет непросвещенного общества. Интеллигенция – это страдательное отношение интеллекта к обществу и власти вследствие провала или невоплотимости его социальной миссии и тех компромиссов, к которым его склоняет невразумляемый мир.

Из разрыва между индивидуальным разумом и непросвещенным социумом рождается историческая травма интеллигенции и специфический комплекс неприкаянного и кающегося интеллигента. Означает ли это, что интеллигенция сама по себе есть пережиток неудачной модели взаимодействия интеллекта и общества и требует упразднения? Не назрел ли переход к другой модели, где социализация интеллекта, его подчинение интересам народа или власти, должна уступить место более высокой задаче: интеллектуализации общества? И тогда интеллигент, как жертвенная фигура интеллекта, подавляемого обществом, должен уступить место интеллектуалу? Его задача – не хождение в народ, а вовлечение общества в интеллектуальный процесс, который по сути и есть исторический (в этом смысле прав Гегель, рассматривая всемирную историю как эволюцию абсолютного разума).

Именно интеллект, то есть способность к критическому мышлению, делает интеллектуала космополитом в лучшем смысле этого слова, гражданином мира, способным перешагивать границы своей этнической и культурной идентичности, видеть слепые пятна своего воспитания. Интеллект – это способ создания альтернатив, в какой бы интеллектуальной или профессиональной области они ни проявлялись: альтернативной педагогики, эстетики, поэзии, философии. Само понятие «интеллекта» этимологически связано с «интер», «между», и буквально означает «читать между, выбирать между» (лат. lego – собираю, выбираю, читаю). Эти «межи», пробелы между публичными сферами и профессиями и заполняются альтернативным мышлением, «межеумочным» подходом[175].

Сам исторический процесс ведет человечество от всяких социократий (демократии, охлократии, аристократии…) к инфократии и ноократии, то есть власти интеллекта. Пользуясь гегелевским языком, интеллигенция, пройдя стадию «несчастного сознания» в своих социальных воплощениях, подавляемых силами государства и народа, в XXI веке восстанавливает свое первичное значение «мыслительной способности», возможно уже в синтезе с новой, расширенной рациональностью совокупного – естественного и искусственного – разума[176].

Но во всех своих грядущих торжествах объединенный интеллект