Апология Нарцисса - Борис Ефимович Гройс

появления технологии нужно, чтобы она была увидена определенным образом; она должна демонстрировать новый самодизайн, новую ауру, новое обещание бессмертия. Юнгер стремился подвести читателя к тому, чтобы он увидел технологию в новом свете. Весь мир здесь предстает как реди-мейд. Марсель Дюшан уже продемонстрировал эту возможность, когда начал выставлять в музейном контексте обычные предметы — продукты нашей цивилизации. Однако такое изменение точки зрения само по себе дает начало уникальному эстетическому опыту, особой эстетической операции, которую нельзя назвать ни воспроизводимой, ни серийной. Юнгер в своем Рабочем провозглашает невозможность уникального личного опыта, но в то же время его трактат представляет собой описание такого уникального эстетического опыта. В основе юнгеровского текста лежит перформативный парадокс — как и в основе ряда других текстов, сокрушающихся по поводу эстетического однообразия современного мира. В техническом мире, который рисует Юнгер в Рабочем, этот текст был бы немыслим, поскольку такой мир не оставил бы места для собственной эстетизации и не нуждался бы в ней. Подобная эстетизация оказывается возможной благодаря сравнению технологической современности с культурными формациями прошлого, которые тоже демонстрировали высокую степень серийности и упорядоченности. Так, Юнгера восхищают не только мир машин и военной униформы, но и миры средневековой католической и греческой архитектуры, поскольку все они характеризуются упорядоченностью и серийностью.

Осознанность решения подчинить свое тело требованиям упорядоченности и серийности становится очевидной в спорте. Спорт представляет собой манифестацию желания современного человека обрести классическую древнегреческую телесную форму. Современный спорт — это Ренессанс для масс. Олимпийские игры занимают то же место, которое раньше занимала французская салонная живопись: это попытка воплотить классический идеал человека в массовом масштабе. Сегодня уже не искусство, а спорт связывает нашу культуру с ее античными корнями. Эта связь была гениально тематизирована Лени Рифеншталь в первых кадрах фильма Олимпия, где древнегреческие скульптуры превращаются в тела современных атлетов. Спорт означает возрождение не только классического тела, но и классических ценностей — здорового духа в здоровом теле, гармоничного развития личности, равновесия между физическим и духовным, целеустремленности и честной борьбы.

Атлетические тела идеальны и, так сказать, формализованы. Глядя на них, наблюдатель не может представить их больными и немощными, превратившимися в сосуды темных желаний, разлагающимися и умирающими. Формализованные тела атлетов служат аллегорией телесного бессмертия. Такие тела кажутся бессмертными, поскольку они, подобно машинам, поддаются бесконечной замене. Это не столько природные тела, сколько искусственные продукты тренинга.

Если верить воспоминаниям и биографиям знаменитых спортсменов, то в ходе тренировок они прежде всего учились отключать свою субъективность — воспоминания, планы, эмоции, мысли и саморефлексию. Для достижения успеха спортсмену нужно научиться опустошать свой внутренний мир, изгонять плотские желания и позволять телу действовать помимо всякого сознательного контроля. Так, мастера восточных боевых искусств учат, что отключение сознания есть важнейшее условие успеха и победы. Считается, впрочем, что в бизнесе и в повседневной жизни тоже следует руководствоваться не столько интеллектом, сколько интуицией.

Тренинг может также готовить к войне или возмездию. Тот, кто тренируется, на время покидает общество, чтобы позднее эффектно вернуться. Недаром во многих фильмах последних лет, например в Убить Билла Тарантино, герои посвящают долгое время изучению боевых искусств, тренируясь в условиях почти монастырской жизни, ради последующего яростного возвращения. Революции также готовятся в обстановке неизбежной секретности. Революционерам приходится подчинить свои жизни тренингу и подготовке к революционному событию. Конечно, может случиться, что революционный момент так и не наступит до конца их жизни. Ожидание революционного момента — и тренинг ради него — напоминает одну из тех милленаристских сект, которые ожидают неизбежное второе пришествие Христа. В религиозной традиции считается, что период тренинга продолжается до конца человеческой жизни, до того момента, когда верующий предстанет перед Божественным взором. И ясно, что верующий будет стараться не сократить период ожидания, а, наоборот, отложить момент непосредственной встречи с Божественным зрителем. Нарциссическая стратегия откладывания характерна также для современной художественной и литературной практики, именуемой «work in progress».

Во всех этих случаях ожидание и тренинг как активная форма ожидания являются нарциссическими практиками par excellence, цель которых — выделить индивидуума из его социального окружения и в то же время придать ему форму, уподобляющую его всем тем, кто ждет и тренируется. Можно сказать, что тренинг — современный вариант самосозерцания. Это единственный вид деятельности, который практикуется вдали от глаз публики. И это, по сути, единственный вид деятельности, который признается нашим обществом как дарующий человеку право быть одиноким — иначе говоря, как единственная социально одобренная форма чистого нарциссизма. Все остальные виды деятельности всё в большей степени приобретают коллаборативный и социализированный характер. Но тренинг не может быть коллаборативным. Даже в общем тренажерном зале человек остается один. Он вступает в коллаборацию только с машинами, помогающими ему в процессе самомашинизации. Он работает над собой — над своим телом, своим умом, своими рефлексами и реакциями, своей мимикой, своим взглядом и т. д. Тренинг позволяет ему расстаться на время с обществом — с обещанием вернуться в него в лучшей, более успешной форме. Но насколько реалистично такое обещание?

Конечно, тренинг не гарантирует успех. Максимально интенсивное самосозерцание и самонаслаждение обеспечиваются как раз периодом тренинга и ожидания признания и успеха — временем, которое резко обрывается, когда тренирующийся возвращается в общество. Ведь предполагается, что в момент возвращения человек ни о чем не думает и ничего не чувствует — он лишь действует в соответствии с пройденным тренингом. Тренинг превращает человека в автомат, лишенный темного внутреннего пространства субъективности. Эстетизация тесно связана с автоматизацией. Какой бы вид тренинга ни практиковал современный Нарцисс, его цель состоит не только в том, чтобы опустошить свой внутренний мир, но и в том, чтобы преодолеть специфичность природного тела. Для мифического Нарцисса также были нерелевантны его ДНК или отпечатки пальцев, по которым можно было бы идентифицировать его как конкретную личность. В своем образе он видел лишь манифестацию универсального идеала красоты. Современного Нарцисса не так интересует красота, но он стремится завоевать признание и восхищение многих — как один из них. Взгляд других здесь также уподобляется Божественному взгляду. Как известно, ангелы выглядят одинаково.

6

А как насчет современного искусства? Художник также практикует самоэстетизацию, но искусство наших дней не предполагает никакого тренинга. В этом и состоит основное различие между традиционным и современным искусством: традиционное, академическое, искусство требовало тренинга, но несколько волн художественного авангарда XX века сделали это требование устаревшим. Модернистское искусство понималось его представителями как поиск подлинной, естественной, нетренированной и неконвенциональной самости. Модернизм создавался образованными людьми, которые выступали в роли необразованных, то есть не осознающих, чего ждет от них общество. Художники-модернисты занимались разрушением всего конвенционального и традиционного, что есть в произведении искусства и в художнике. Хорошим примером этого процесса разрушения служат рассечение и рекомбинация фрагментов видимого мира в кубизме. Говорят, что мы сталкиваемся здесь с оригинальным, уникальным, «субъективным ви´дением». Но что это значит? Трудно поверить, что кубисты «естественным образом» видели мир таким, каким показывали его в своих картинах. Скорее, их искусство дает понять, что обычный образ видимого мира — человеческий, слишком человеческий: это конвенция, которую легко сломать. Художники-модернисты не видят вещи по-другому — они пользуются свободой по-другому представлять вещи взгляду других. Это касается и так называемых экспрессионистов: тот факт, что Франц Марк изображал лошадей голубыми, вряд ли означает, что он видел их такими; это означает лишь то, что он чувствовал себя вправе порвать с собственным, равно как общим, ви´дением лошадей.

На протяжении долгого времени искусство считалось миметическим — изображением того, что люди видят. Это могло быть экстатическое, религиозное ви´дение рая и ада, но также и мирские, профанные изображения природных пейзажей и конкретных объектов, включая человеческие фигуры. Художники-модернисты начали создавать новые вещи, которые нельзя увидеть до того, как они созданы художником. В этом отношении современное искусство действует