Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

аспекты можно охватить одной формулировкой: в царстве воображения все, что блестит, становится взглядом. Наша потребность в близком общении столь велика, а созерцание настолько естественно превращается в доверие, что все, на что мы смотрим страстным взглядом, – в несчастье или охваченные желанием – отвечает нам взглядом интимным, исполненным сострадания или любви. Когда же в безымянном небе мы «цепляемся» за какую-нибудь звезду, она становится нашей звездой, мерцает для нас, а вокруг ее огонька возникает нечто похожее на слезу: воздушная жизнь облегчает нам земные тяготы. И тогда кажется, будто звезда приходит к нам. Напрасно разум твердит нам, что она затеряна в беспредельности: греза об интимности приближает ее к нашему сердцу. Ночь изолирует нас от земли, однако приносит нам сны о единении с воздушной стихией.

Психология звезды и космология взгляда могут выстраивать длинные цепи взаимно обратных теорем. Они предстают в любопытном воображаемом единстве. Анализ такого воображаемого единства потребовал бы подробных исследований. Бесчисленные его примеры можно черпать в поэтических произведениях всех стран и времен. Приведем лишь одну страницу, где греза о взгляде звезды достигает необыкновенной космологической мощи. Этот пример мы позаимствуем из творчества О. В. де Милоша[277]. В «Послании к Сторжу» – после раздумий о беспредельных расстояниях при созерцании звездного пространства – внезапно приводится следующее доказательство взаимности взглядов:

В нашем убогом астрономическом небе я знаю две странно пылающие звезды, двух верных подруг, прекрасных и чистых; мне казалось, что невообразимое расстояние отделяет их друг от друга. И вот когда на днях вечером большой ночной мотылек упал с лампы на мою ладонь, я с нежным любопытством стал вопрошать эти пылающие глаза…

Да-да, две звезды-близнецы для нас – уже взгляд, который смотрит на нас, и столь же верно обратное утверждение: сколь бы ни были чужды нашей жизни два глаза, устремляющие на нас взгляд, они всегда распространяют в нашей душе некие звездные флюиды. Они мгновенно прекращают наше одиночество. Видение и взгляд взаимно обмениваются здесь динамизмом: мы воспринимаем взгляд и отдаем его. Расстояния больше нет. Бесконечность союза устраняет бесконечную величину. Мир звезд трогает нашу душу: это мир взгляда.

Глава 8

Облака

Игра облаков – в высшей степени поэтическая игра природы.

Новалис, «Фрагменты»

I

Среди «поэтических объектов» облака считаются наиболее ониричными. Это предметы ониризма, охватывающего душу средь бела дня. Они вызывают грезы несложные и эфемерные. Какое-то мгновение мы проводим в облаках и возвращаемся на землю под беззлобные насмешки позитивно настроенных людей. Ни один грезовидец не приписывает облаку серьезного смысла прочих небесных «знамений». Короче говоря, грезам об облаках свойственна особая психологическая черта: это безответственные грезы.

Наиболее доступный аспект этих грез – как часто отмечали – непринужденная игра формами. Облака – материя для воображения ленивого месильщика. В грезах мы представляем их, как легкую вату, которая сама себя обрабатывает. Грезы – как это часто делает и ребенок – повелевают изменчивым явлением, отдавая ему приказ, который уже выполнен или вот-вот будет выполнен: «Толстый слон! А ну вытяни хобот!» – говорит ребенок вытягивающемуся облаку. И облако повинуется[278].

Чтобы воздать должное значению облака в религиозных темах Индии, Бергень[279] совершенно справедливо пишет: «Облако, в котором заточены воды, облако, не только ревущее и струящееся, но еще и подвижное, кажется, предлагает себя само для зооморфных игр»[280]. Если зооморфизм ночи находит устойчивость в созвездиях, то древний зооморфизм пребывает в процессе непрерывного преображения в облаках. Грезовидец всегда находит облако, чтобы преобразить его. Облако помогает нашим грезам о преображении.

Авторитарному характеру грез, который проявляет себя как наиболее немотивированная из творческих способностей, до сих пор уделяли недостаточно внимания. Такие грезы созидаются взглядом. Если над ними задуматься, они могут высветить близкие взаимоотношения между волей и воображением. По отношению к этому миру изменчивых форм, где воля к ви́дению, преодолевая пассивность зрения, проецирует простейшие существа, грезовидец – хозяин и пророк. Он – пророк минуты. Пророческим тоном он изрекает то, что сию минуту творится у него на глазах. Если же в каком-нибудь уголке неба материя не слушается, то в другом его месте иные облака уже заготовили наброски, которые воображению-воле остается только завершить. Наше воображающее желание «прилепляется» к некоей воображаемой форме, заполненной воображаемой материей. Разумеется, для грез о чуде все стихии пригодны, и весь мир может оживать по велению магнетического взгляда. Но именно в случае облаков такая работа становится сразу и грандиозной, и легкой. В этих шаровидных скоплениях все вертится сколько душе угодно; скользят горы, обрушиваются, а затем и успокаиваются лавины, раздуваются, а затем и пожирают друг друга чудовища – вся вселенная упорядочивается по воле и воображению грезовидца

Иногда рука лепщика сопровождает грезы о замесе до самых небес. Греза «прикладывает руки к тесту»[281] в гигантском демиургическом труде. Жюль Сюпервьель[282] в эссе «Напиться из родника» созерцает в небе Уругвая животных более прекрасных, нежели звери из пампы, и «они не умирают. Вы видите, что они лишь исчезают без всяких страданий у вас на глазах. Их очертания неустойчивы, всегда неспокойны, и я бы сказал, что их очень приятно ласкать, если бы это не было сущим безумием! Облака…» И Кристиан Сенешаль, цитирующий этот текст, добавляет: «Этот отрывок следует запомнить и присоединить к многочисленным примерам овладения миром с помощью рук. У Ж. Сюпервьеля есть талант ласкать облака подобно скульптору, моделирующему рукой очертания, которых не видит никто, кроме него»[283]. Кристиан Сенешаль справедливо призывает литературную критику не ограничиваться обычным разделением воображения на зрительное и слуховое: это грубое различие не учитывает массы исполненных глубины знаков воображаемой жизни, множества непосредственных динамических интуиций (р. 53). Без должного динамического воображения, сформированного динамизмом руки, как поймем мы такие стихи Сюпервьеля:

Les mains donnèrent leur nom au soleil, à la belle journée

Elles appelèrent «tremblement» cette légère hésitation

Qui leur venait du cœur humain à l’autre bout des veines chaudes.

(Miracle de l’Aveugle)

Руки дали имя солнцу, прекрасному дню,

Они назвали «трепетом» эту легкую дрожь,

Проходившую по ним из человеческого сердца к другому концу горячих вен.

(Чудо о слепом)

Или вот еще – в стихотворении «Любовь и руки»:

Et tenant dans mes mains vos paumes prisonnières

Je referai