Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

И у В. Набокова появляется петербургский снег, летящий снизу вверх — «Прощание навеки: в зимний день с крупным снегом, валившим с утра, всячески — и отвесно, и косо, и даже вверх».[125]

Мало того! В Петербурге вообще нельзя понять, какое сейчас время года! Иногда в Петербурге на Рождество и Новый год идет дождь — тоже, кстати, признак более теплого морского климата. Но петербуржцы разве этому радуются? Ничего подобного! Дождь в новогоднюю ночь служит для них убедительным подтверждением — мы находимся в «неправильном», ненормальном, абсурдном городе. В городе, где на каждом шагу «небываемое бывает».

А весна? В Петербурге что, есть весна?

«И весенняя осень так жадно ласкалась к нему», — сообщает Ахматова.

«Весна похожа на осень», — уныло соглашается А. Блок.

«Черная весна похожа на осень», — поддакивает почти забытый писатель прошлого века Вагинов в своей «Козлиной песне».

Если человек девственный в литературе, но уже побывавший весной в Петербурге, прочитает все это — удивлению его не будет предела. Потому что теплая, душистая весна в Петербурге, пронизанная трелями соловьев и ароматом растений, не имеет ничего общего с ужасами, которые живописует литература.

Булгаков не особенно жаловал мимозы, «отвратительные, тревожно желтые цветы».[126] В конце концов, имеет же писатель право на какие-то пристрастия? Но и у него почему-то цветущие липы нисколько не отдают ни тлением, ни, допустим, плохо вычищенным клозетом. Вот когда «покрытая трупной зеленью» рука Геллы «обхватила головку шпингалета, тогда «вместо ночной свежести и аромата лип в комнату ворвался запах погреба».[127]

Липы у Булгакова пахнут, как им полагается, да и вообще вся Москва у него — город вполне даже симпатичный и пригодный для жизни. Это люди и бесы порой гадят и пахнут не как полагается.

Вот у А. А. Ахматовой «И кладбищем пахла сирень». Вот у Вагинова «Возьму сирень, трупом пахнет». У цветов в Петербурге, право, удивительные запахи.

Может быть, в Петербурге любят осень? Ничего подобного! Это у Пушкина в его Болдине и в Михайловском осень была естественнейшим и прекрасным временем года и была пронизана светом, грустью и оптимизмом. Это в менее невероятных городах осень красива и вызывает тонкое чувство грусти и красоты, вовсе не связываясь со смертью. Тем более радуются «бабьему лету»…

То есть радуются, конечно, натуры недостаточно утонченные, это понятно. А достаточно утонченные переживают бабье лето вот так: «Червонным золотом горели отдельные листочки на черных ветвях городских деревьев, и вдруг неожиданно тепло разлилось по городу под прозрачным голубым небом. В этом нежном возвращении лета мне кажется, что мои герои мнят себя частью некоего Филострата, осыпающегося вместе с последними осенними листьями».[128]

Собираются ли петербуржцы осыпаться на землю осенними листьями, у меня есть кое-какие сомнения: мои питерские друзья жизнеспособны и размножаются с большим энтузиазмом. Но своеобразие петербургского ума среди прочего, еще и в том, чтобы даже в бабьем лете усмотреть какие-то предвестия конца, краха, смерти. Очень уж им дорого все, что связано со смертями, концами и осыпанием вместе с последними листьями. Ни за что не откажутся петербуржцы от удовольствия жить в противоестественном гиблом городе, где еле дожившие до весны тут же попадают опять в осень… Только для того, разумеется, чтобы сгинуть, как осенние листья, на фоне снега, падающего с земли и исчезающего в низких тучах.

Петербуржцы слишком хотят жить в городе, возведенном на костях. В городе, который проклят изначально и которому быть пусту. И который, очень может быть, скоро вообще потонет в море.

Антитеза природное/искусственное оказывается исключительно важной для Петербурга. Город возник вопреки Природе, как нарушение естественного порядка. Этот город — победа над стихиями; город — торжество разума и сил человека. И вместе с тем город — извращение, город — безумие, город, противопоставленный естественному порядку вещей.

Странным образом до сих пор не оценена по заслугам роль Невы в складывании культуры Санкт-Петербурга. Во-первых, Нева велика и опасна. Нева крупнее большинства рек России, кроме Волги. Россияне обычно не имели дела с такими широкими, быстрыми и опасными реками.

Во-вторых, Нева непредсказуема. Эта могучая река с ее разливами, в том числе катастрофическими, — природное, не подвластное человеку явление, органичное для Петербурга, вписанное в Петербург и составляющее его часть. Но в то же время это — особая часть города; своего рода «представитель» и «агент» стихийных сил «внутри» самого Санкт-Петербурга.

Гранитные набережные и строгая регулярная застройка берегов только подчеркивают контраст созданного человеком и природного. Комфорт огромного города, уют и прелесть созданного человеком довольно часто прерываются буйством стихии. Природное, вписанное в город и составляющее часть города, время от времени «бунтует» — нападает на мир человека, разрушает его, расточает материальные ценности; это «природное» опасно: оно требует борьбы с собой, может убивать отдельных людей.

По мнению Ю. М. Лотмана, вокруг «такого города будут концентрироваться эсхатологические мифы, предсказания гибели, идея обреченности и торжества стихий…»[129]

Сюжет потопа, поддерживаемый постоянными наводнениями, породил не только огромную литературу, но даже и красочную деталь, зримое воплощение «торжества стихий» — вершины Александрийского столпа или Петропавловской крепости, торчащие над волнами и служащие причалом для кораблей. Деталь эта ходила из альбома в альбом, перекочевывала с иллюстрации на иллюстрацию и была хорошо известна петербуржцам.

«Лермонтов…любил чертить пером и даже кистью вид разъяренного моря, из-за которого поднималась оконечность Александрийской колонны с венчающим ее ангелом. В таком изображении отзывалась его безотрадная, жаждавшая горя фантазия».[130]

Ладно, фантазия Лермонтова «жаждала горя» — но ведь любая «фантазия» автора только в одном случае превращается в фактор культуры: эту фантазию должны востребовать люди. Если бы не нашлось большого числа тех, кто хотел именно таких «фантазий» — ну, и остались бы они частным делом Лермонтова, кто бы их помнил.

— Видишь шпиль?— Как нас в погодкуЗакачало с год тому;Помнишь ты, как нашу лодкуПривязали мы к нему?..Тут был город, всем привольный,И над всеми господин;Нынче шпиль из колокольниВиден из моря один!

Так старый рыбак говорит мальчику в стихотворении М. Дмитриева «Подводный город». Стихотворение увидело свет в 1865 году.

«Вот уже колеблются стены, рухнуло окошко, рухнуло другое, вода хлынула в них, наполнило зал…Вдруг с треском рухнули стены, раздался потолок, — и гроб, и все бывшее в зале волны вынесли в необозримое море».[131] Эти сцены из «Русских ночей» В. Одоевского — не что иное, как картины гибели Петербурга.

Конечно же литература этого рода вовсе не исчерпывается приведенными отрывками. Это — наиболее талантливые, произведшие на современников самое большое впечатление примеры. Вообще же литература про потоп, которому предстоит поглотить бедный Петербург, составляла важную часть духовной культуры города XIX века, да и современную.

Характерно, что миф о «княжне Таракановой» включает и сцену потопа. Якобы несчастная княжна оставлена была в камере Петропавловской крепости и утонула там в наводнение 1777 года. Что проку в скучных фактах — что княжна Тараканова стала монашкой и умерла уже в начале XIX века? Это все «взрослая», тоскливая проза. «Зато» княжна Тараканова очень по-петербургски тонет и в романе Данилевского «Княжна Тараканова», и на картине К. Д. Флавицкого. Вот тут есть все, что полагается! И высокая трагедия, и высокая грудь княжны, и хлещущая в окошко вода, и крысы, бегущие по постели… Вот это я понимаю! На этой картине все правильно, все по-петербуржски. Потоп — так потоп.

Но, впрочем, что там наводнение. Ф. М. Достоевскому привиделось не хлюпающее болото под мостовыми, не волны, хлещущие в окна третьего этажа Зимнего дворца, а покруче: что в одно прекрасное утро поднимется утренний туман, а вместе с ним и весь невероятный, фантасмагорический город. Туман унесет город, и останется на месте Санкт-Петербурга лишь одно «пустое финское болото».

Как видно, стоит речи зайти о Петербурге, никуда не деться от зрелища то ли вод, заливающих столицу, то ли обработанного камня, уплывающего в небо в струях водяного пара.

Интересно, что и гибель города в 1918 году (многим казалось, что это окончательная и бесповоротная гибель) многие воспринимали именно как погружение в воды. Как у Г. В. Иванова: «Говорят, тонущий в последнюю минуту забывает страх, перестает задыхаться. Ему вдруг становится легко, свободно, блаженно. И, теряя сознание, он идет на дно, улыбаясь. К 1920-му году Петербург тонул уже почти блаженно».[132]