Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

И я убежден: Москва играет немалую роль в том, что эти кошмары время от времени готовы материали­зоваться. Москва как город, а не как абстрактная идея. Человек, полюбивший историческую Москву, испытыва­ет ее влияние. Ему все ближе идея истины в последней инстанции. Истины, которой владеет или может овла­деть «познавший истину», а лучше бы группа «познав­ших». Истины, которую не только допустимо — кото­рую необходимо вколотить в сознание других.

Идея громадности доминирующей надо всем (как стены и башни Кремля) государственной власти под­сказывает — как надо вколачивать идею, через какие механизмы.

Радиально-концентрическая планировка влияет на человека, громада Кремля проникает в его сознание... и человек все больше становится способен материализо­вать кошмары.

Не менее сильно и «громко» Петербург возвеща­ет набор совершенно иных истин.

Плавный переход одного урочища в другое, отсут­ствие четких границ; разомкнутость, принципиально от­крытый характер пространства города, всякого вообще пространства, в котором находится человек... что это? Это — мощнейший провокатор открытости культуры для заимствований и изменений. Открытости как готов­ности «выходить» к другим, что-то свое показывать «дру­гому», — но и как готовности принять идущее извне. В московском архитектурном ансамбле странно смот­релись бы католические храмы или сооружения типа Исаакиевского или Казанского соборов. В Петербурге они вовсе не режут глаз. Их необычный, нетрадицион­ный облик полностью соответствует открытости горо­да, духу восприимчивости и к чужому, и к новому.

Полицентризм города исключает единственность источника власти и слишком уж тесную связь светской власти с церковной. Да и храмы занимают в Петербурге несравненно более скромное место, чем в Москве.

Идея «естественной» организации своей земли как единственно возможной организации вообще — силь­ная подготовка для принятия нехитрой идейки более широкого плана: идеи принятия какого-то решения, как единственно возможного, как вытекающего уже из са­мого существа поставленного вопроса.

Петербург не способствует такого рода «естествен­ным» решениям. Любых решений в любом случае может быть несколько! И мало того что их всегда несколько, так мы еще и не знаем, какое из решений «правильнее» остальных... Так, из каждого места в Петербурге всегда можно выйти несколькими разными способами.

А кроме того, полицентризм — это отсутствие гото­вых ответов не только на политические вопросы. От­сутствие «единственно возможного» начальства или «единственно верной» религии — это и отсутствие «единственно правильного» ответа на философский, ре­лигиозный или научный вопрос; «единственно правиль­ного» решения инженерной или общественной пробле­мы. Полицентризм планировки Петербурга говорит, что нет вообще единственного в своем классе объектов, и в том числе единственно возможного поведения, единст­венно возможного художественного стиля и литератур­ного направления.

Культурный плюрализм во всех сферах жизни — от фундаментальной науки до организации семейной жиз­ни — прямо провоцируется планировкой Санкт-Петер­бурга. И что характерно — это очень «подвижный» плю­рализм, без набора заранее данных вариантов. Никто ведь не знает, какой из центров — «правильный» или «истинный» центр, да и сама постановка вопроса вряд ли имеет смысл. Планировка Петербурга обрекает на вечные сомнения — чем бы человек ни занимался, и вне зависимости от принятого решения. Она поддерживает высокую творческую активность, но, естественно, не «даром». Покой, саморастворение в сущем, простые и удобные суждения о своем «единстве с мирозданием» занимают в жизни творческой личности слишком уж малые, я бы сказал, неудобно малые части. Петербург обрекает на творческое, активное, но чересчур уж не­комфортное бытие.

Эксцентричность положения города создает заряд тревожности, неуспокоенности, устремленности впе­ред. Этот заряд внутреннего непокоя прекрасно заме­тен и в «петербургских» литературных произведени­ях — о них разговор впереди, отмечу пока хотя бы аль­манах «Круг»[108].

Заметен этот непокой и в «петербургской» живописи. Особенно полезно сравнить, как ни странно, пейзажную живопись. Полотна Поленова, Шишкина, Левитана про­никнуты совсем другим ощущением, нежели зарисовки, сделанные Репиным на своей же собственной даче, или гравюры и акварели Остроумовой-Лебедевой.

Переживание красоты и кратковременности жизни даже у самого «тревожного» из «москвичей», Левита­на — совершенно лишено этого переживания непокоя и тревоги, столь характерного для Петербурга.

Впечатление такое, что москвичи всматриваются в природу и видят там гармонию, разум, покой; что приро­да для них — место отдыха от тревог и проблем человека. Такое ощущение выражено даже у москвича, реши­тельно сознававшегося в неспособности понять гармо­нию природы и ее соразмерности начал — у Заболоц­кого. Даже у него иволга поет не где-нибудь, а «вдалеке от страданий и бед», где «колышется розовый», словно бы небесный (а то почему еще он «немигающий»?), гар­монизирующий мироздание свет[109].

От картин же петербуржцев явственно исходит ощущение непокоя, незавершенности, устремления ку­да-то за пределы видимого мира. «Небо Левитана» за­ставляет остро переживать, как совершенен и прекра­сен мир. «Небо Остроумовой» позволяет соглашаться, что мир прекрасен, но незавершенность и тревога в этом небе заставляют переживать одновременно и не­кую тревогу. Совершенство в красках? Да. Но не со­вершенство в значении «конечное и высшее состояние». Вот чего нет, того нет.

Дело конечно же совсем не в том, что «московская» природа чем-то отличается от «петербургской» и насы­щена какими-то «флюидами», которых петербургская ли­шена. Петербуржцы всего лишь переносят и на природу свое переживание мира, свое душевное состояние.

Сам город продуцирует стремление от сущего — несовершенного, незавершенного, подлежащего пере­делке, к чему-то если и не идеальному... ну, по крайней мере, в большей степени идеальному, нежели сущест­вующее «здесь и сейчас».

Такая способность отказаться от существующего в пользу еще не бывшего, но лучшего, чем настоящее, может показаться совершенно восхитительным качест­вом ...если не помнить кое-какие особенности россий­ской истории XX века. Именно это качество активно провоцирует и разного рода социальные эксперименты. «Прыгать в утопию», по словам Г.С. Померанца, можно разными способами — не только возводя Петербург, но и дефилируя по его улицам с красными тряпками, порт­ретами разбойников и прочей гадостью.

Очень наивно считать, что плюрализм, готовность предложить множество решений — это всегда хорошо. Что свобода — это безусловное сокровище. Свободен был Андрей Никифорович Воронихин, возводя Казан­ский собор. Свое право принимать разные решения он потратил для того, чтобы возвести прекрасное и удиви­тельное сооружение. Можно привести множество при­меров этого рода; можно заполнить целые книги одни­ми именами, и каждое имя прозвучит как гимн плюра­лизму и свободе.

Но с тем же успехом свободный человек может по­тратить силы и время на безумие, бессмыслицу, действия совершенно деструктивные. Вот покрашу селедку в розовый цвет и подвешу ее к потолку. Моя селедка, что хочу, то и делаю! Вбиваю гвоздь в собственную ногу? И пожалуйста! Мне вот так захотелось, и вбиваю. Что хочу и куда хочу — то и туда и вколочу.

Петербург показывает массу примеров именно та­кого рода. Свобода, плюрализм в культуре, обстановка поиска оборачиваются не только множеством увлека­тельных идей, но и хулиганскими попытками шокиро­вать «почтеннейшую публику» или уходом в никуда.

В 1950-е Петербург был рассадником «стиляг», и в Петербурге эти сопливые создания принадлежали все же к другому общественному слою... Петербургские стиляги были куда более «демократичны» по происхож­дению, вовсе не только детки «начальства».

С 1960-х Петербург становится классическим горо­дом битников, хиппи и прочих «заимствований» с Запа­да — на этот раз без разницы, гниющего или процве­тающего Запада. В Петербурге же зародилось единст­венное российское движение неформалов — «митьки». Причем если хиппи — движение все-таки в основном молодежное, то митьки встречаются даже и пожилые.

И в случае с неформалами все идет, как обычно в Петербурге — город дает быстрее оформиться тому, что и так уже готово родиться во всем русском общест­ве. Это ведь не Александрийский столп и не Дворцо­вый мост (и уж конечно, не тени Воронихина и Монферрана) нашептывали питерскому парню грандиозную идею — напялить грязные джинсы, нацепить на каждую руку по три плетеных браслетика-«фенечки» и отпус­тить грязные патлы до плеч. Эта затея целиком и полно­стью принадлежит самому парню, а для чего он, говоря словами петербургского поэта, «вычудил такое чудо»[110] — второй вопрос.