Орнамент массы. Веймарские эссе - Зигфрид Кракауэр

радикален), переносит через пропасть в область веры и тем самым окончательно выводит из области науки; а затем он – этакий Кьеркегор с обратным знаком – непринужденно замечает, что «напряжение между ценностями „науки“ и ценностями религиозного спасения неустранимо». Но поскольку с точки зрения науки все наши ценностные шкалы, все цели наших действий с необходимостью относительны, наука, если она хочет соответствовать идеалу объективности, должна, по его мнению, отключив какое бы то ни было оценивание, ограничиться исключительно свидетельствованием о последовательностях событий и фактов о внутренней структурной взаимосвязи культурных ценностей. Для Вебера это вопрос «интеллектуальной честности» и подразумевает категорическое отрицание научно приукрашенных «академических пророчеств», без всякого основания присвоивших право вещать с университетских кафедр то, что уместно лишь в устах «пророка или святого».

Метод, каким Вебер стремится достичь объективного и безэмоционального понимания смысла происходящих событий, будет обрисован здесь в общих чертах, а его проблематика затронута лишь вскользь. Для него с самого начала не подлежит сомнению, что всеобщая каузальная связанность бесконечного ряда событий внутри духовного мира – кстати, та самая связанность, в очевидности которой не без оснований сомневается Трёльч, – никогда не может быть прояснена полностью и по этой причине следует ограничиться постижением выборочных фрагментов неисчерпаемого эмпирического контекста. Потому-то Вебер всегда упрощает и схематизирует запутанные комплексы связей, с которыми имеет дело (к примеру, «христианство» или «капитализм»), пока с помощью направленного усиления тех или иных аспектов не извлекает некий внутренне непротиворечивый, отделенный от реальности умозрительный образ, так называемый «идеальный тип» (например, «идеальный тип капитализма»), который благодаря своей однозначности и полной постижимости может служить исходным пунктом в понимании действительности. Конструкции, основанные на «идеальных типах», точно так же не ограниченные в количестве, как и сами ценности, с которыми соотносится изучаемая действительность, по большей части принимают «тенденциозно-рациональный» вид, иными словами, свидетельствуют, как бы разворачивались события, если бы они, свободные от аффектов, стремились достичь определенной цели (например, экономической выгоды) чисто рациональным способом; но даже в случаях, когда это не так, эти ценности равно основываются на подобного рода «если», ведь для того, чтобы представить себе произвольное «идеально-типическое» положение вещей, необходимо предварительно подчинить всё многообразие опыта определенным условиям. Каким же образом с помощью таких идеальных конструкций происходит объяснение эмпирической действительности? По Веберу, к объективному пониманию действительности можно прийти, сравнивая данный эмпирический контекст с извлеченной из него «идеально-типической» конструкцией, устанавливая, в какой степени он согласуется с последней или же отклоняется от нее, и вот так, постоянно используя однозначные «идеальные типы», постепенно, шаг за шагом, распутывать реальный контекст, что, конечно, возможно только в смысле всё большего к нему приближения. Из веберовских основных предпосылок непосредственно следует необходимость отдавать предпочтение социологической обработке материала, чуждой, как отмечает Трёльч, «всякой историко-философской реконструкции и смыслового истолкования исторического процесса». Такой этически обоснованный отказ от масштабного исторического синтеза освобождает его результаты от ценностной обусловленности и, конечно, не мешает ему конструировать конкретные исторические феномены как «идеальные типы» (сравните работу М. Вебера «Протестантская этика и дух капитализма», 1901), впрочем, от смешения их с реальностью сам Вебер не устает предостерегать. Что же касается смысла науки, то он отводит ей сугубо служебную роль. Наука должна обеспечивать техническое овладение жизнью, создавать ясность в том, как лучше всего действовать, чтобы достичь той или иной цели, а главное, сводить все личные ценностные шкалы к мировоззренческой позиции, из которой они вытекают, чтобы таким образом вынудить носителя ценностей отдавать себе отчет в собственных действиях. Легко понять, что при таком встраивании науки в жизненное целое немедленно обнаруживается определенное ограничение бесконечности материала.

Как Трёльчу, так и Веберу уместно задать вопрос, удается ли ему взять верх над релятивизмом, удовлетворив при этом притязания науки на объективность? Можно согласиться с тем, что в соответствии с собственным намерением он избегает опоры на личные ценностные суждения и осуществляет отбор материала, а равно «идеальных типов» лишь по отношению к ценностям. И всё же: если описанным способом использовать для исследования реального контекста «идеальные типы», которые уже в силу своего характера, в значительной мере эмпирического, являют собой весьма сомнительные конструкции, то рано или поздно оказывается, что объективности, к которой стремится Вебер, де-факто достичь не удается. Ведь поскольку совокупность всех обусловливающих данную реальность связей совершенно неисчерпаема, для их объективного постижения Веберу пришлось бы приписывать конструктивные цели также и реальностям иллюстративных, «идеально-типических» случаев, одну за другой, бесконечно. Понятно, что полное осуществление описанного процесса принципиально не допускает, чтобы прекращение его в той или иной точке было неизбежно. Однако он останавливается там, где призрачное «если» идеально-типической конструкции наталкивается на реальное «есть» выражения действительности, а это полностью определяется тем, как именно исследуемый эмпирический контекст интерпретируется и оценивается. Иными словами, несмотря на все меры предосторожности, сдерживаемые каждый раз по-иному оценочные суждения в конце концов всё-таки прокрадываются в результат; длительно удерживать на расстоянии их, а с ними и субъективно обусловленные точки зрения, оказывается невозможно. А значит, метод Вебера напоминает бесконечную псовую охоту в царстве теней эмпирического опыта, где он одновременно и преследователь, и преследуемый: с тылу его атакуют ценности, которые он глаза в глаза отрицает, а тем временем объективное – то, что он стремится схватить, – бежит от него в бесконечность, не может не бежать, поскольку, сумей он его поймать, он схватил бы не что иное, как абсолют, пусть лишь в отражении, в незаполненной как бы форме. Эти предпринимаемые им несравненные в своей ярости набеги являют собой вдвойне трагическое зрелище: в напрасном беге и бесплодном поиске они не только уводят в бесконечность, но, отказываясь придавать происходящему смысл, порождают всё больше сомнений в собственном их смысле. И хотя Вебер однозначно ставит науки на службу принимающему решения субъекту, который использует их для получения знаний об источниках и последствиях собственных действий, вопрос в том, не это ли необузданное познание в конечном итоге превращает всякое ограничение в произвол, подрывая возможность принятия решений? Такова тайная месть со стороны ценностей за то, что их принесли в жертву ради фантома объективности, достичь которой всё же невозможно.

Если, не в пример Веберу, Трёльч прав, когда накрепко привязывает конструкцию смысловых взаимосвязей к оценочным суждениям, которые в рамках научного наблюдения запрещает лишь переводить из относительного в абсолютное, то Вебер, в отличие от Трёльча, справедливо настаивает на относительности всех ценностных выборов с точки зрения науки и ошибается, только предполагая, будто без них можно обойтись. Вывод таков: в своих притязаниях на постижение мира духовного опыта, науки с неизбежностью подвержены релятивизму. Добавим для