Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

class="p1">Вновь и вновь при углублении грез мы наблюдали, как образ Ионы наделяется бессознательными компонентами, свидетельствующими о животе как о саркофаге. Весьма поразительно видеть, что такую филиацию можно обнаружить под чрезвычайно прозрачными образами, под образами внешне совершенно рационализованными. К примеру, не относится ли военная хитрость с Троянским конем к числу весьма отчетливо объясняемых? – И все же возникли сомнения. Изложение их мы найдем в книге Пьера-Максима Шюля (La Fabulation platonicienne, рр. 75 et suiv.). Не стал ли Троянский конь (как и библейский кит) именем для обозначения кораблей греков, а корабли эти разве не были Посейдоновыми «конями»? И вот историки, изумленные всевозможными побасенками о Минотавре, задаются вопросом, не являются ли все эти животные-вместилища кенотафами?[217] Шарль Пикар[218] рассказывает, как, согласно Геродоту, дочь Микерина[219] похоронили

внутри коровы из позолоченного дерева (хатхорический символ)[220], культ которой в свое время был распространен в Саисском[221] дворце, где ее окружали зажженными светильниками и дымом благовоний. Минойцы[222] сохраняли и передавали в разнообразных формах микенянам культ священного рогатого скота (самцов или самок), наделенного покровительственной силой, простирающейся даже в загробный мир. Уже греки перестали это понимать.

И цитирующий эту страницу Шюль задается вопросом о том, нельзя ли легенду о Троянском коне интерпретировать аналогично. Шюль приводит мнение У. Дж. В. Найта, утверждавшего: «Эго относится скорее к магически-религиозному контексту, нежели к военной тактике». Это могло стать «средством снятия чар, защищавших стены Илиона». Для нашей темы достаточно того, что ультраотчетливый образ Троянского коня, снабженный всевозможными осознаваемыми целесообразностями, в новых психологических истолкованиях можно продублировать другими образами, погружаясь в бессознательное. Так проявляется существование психического дублета, объединяющего, с одной стороны, пространно комментируемый визуальный образ, а с другой – образ таинственной сокровенности, наделенный эмоциональной силой.

Если бы теперь мы применили этот подход к всевозможным мифам о захоронениях, мы увидели бы, как размножаются такие дублеты, объединяющие внешние образы и образы сокровенного. Мы достигли бы следующей эквивалентности жизни и смерти: саркофаг – это живот, а живот – саркофаг. Выйти из живота означает родиться, а выйти из саркофага – возродиться. Значит, Иона, находившийся во чреве китовом три дня, как Христос – в могиле, представляет собой образ воскресения.

XVII

Говоря о той же теме материнства Смерти, множество других образов можно изучать под знаком Ионы Смерти. С этой точки зрения монографии заслуживает тема куколки.

Куколка, естественно, наделена соблазнами всякой обернутой формы. Она подобна плоду из животного царства[223]. Но как только мы узнаём, что куколка представляет собой промежуточное существо между гусеницей и бабочкой, возникает целое царство совершенно новых ценностей. И тогда идеи возбуждают грезы.

В «Апокалипсисе нашего времени» Розанов внес свой вклад в миф о куколке. На его взгляд,

гусеница, куколка и мотылек имеют объяснение, но не физиологическое, а истинно космогоническое. Физиологически – они необъяснимы; они именно – не изъяснимы. Между тем космогонически они совершенно ясны: это есть все живое, решительно все живое, что приобщается жизни, гробу и воскресению[224].

Невозможно более четко представить различие между научным и мифическим истолкованиями. Ученый посчитает, что все объяснено, когда все опишет, когда пронаблюдает за фазами метаморфозы день за днем. Но символы требуют иной концентрации света. Мифу угодно объяснять предметы через мир. Становление существ надо объяснять через «жизнь, гроб и воскресение». Как пишет Розанов, «стадии существования насекомого фигурально изображают жизнь во вселенной». Гусеница: «Мы ползаем, жрем, тусклы и недвижимы»[225]. «Куколка – это гроб и смерть, гроб и прозябание, гроб и обещание. Мотылек – это “душа”, погруженная в мировой эфир, летающая, знающая только солнце, нектар и – никак не питается, кроме как из огромных цветочных чашечек»[226]. И Розанов противопоставляет «геофагию»[227] гусеницы, питающейся «грязью и сором»[228], блаженству бабочки-гелиофага, добывающей на цветах солнечную пыльцу.

Вот так Розанов долго исследует отношения между образами куколки и мумии. Мумия – это воистину куколка человека.

Вот такой же продолговато-гладкий, как решительно всякий кокон, какой, безусловно, строит себе всякая гусеница – и египтянин себе изготовлял, «окукливаясь».

Поверх этого жесткая, коричневая скорлупа. Это – саркофаг, всегда коричневатого однообразного тона. Кажется, он гипсовый, и тогда он и по материалу естества сходен с оболочкой куколки, ибо что-то вроде извести, как выпота, дает и тело гусеницы. Вообще, ритуал погребения у египтян вышел из подражания именно фазам окукливающейся гусеницы. А главное отсюда – это скарабей – жук-насекомое, как символ перехода в будущую загробную жизнь[229].

«Главное, самое главное, что египтяне открыли – это насекомообразную будущую жизнь»[230]. Из этой насекомообразной жизни мы реально проживаем лишь земную. Воздушная жизнь известна нам разве что по образу бабочки на цветах. Но где же цветы для человека, те, на которых человек отыщет свою пищу, небесное золото? «Если такие цветы где-то и существуют, – говорит Розанов, – “то за гробом”»[231],[232].

Итак, в этих образах могила является как бы куколкой, это саркофаг, пожирающий глину плоти. Мумия, словно гусеница, стиснутая лентами куколки, тоже взорвется «настоящей вспышкой, где будут пламенеть симметричные крылья», – как сказал Франсис Понж[233]. Чрезвычайно интересно заметить, что тем самым можно ассоциировать клочья образов, сочетающихся с куколкой и с саркофагом. И дело здесь в том, что центр интереса у всех этих образов один и тот же: запертое существо, существо защищенное, существо сокрытое, существо, возвратившееся к глубинам своей тайны. Это существо освободится, это существо возродится. Вот в чем судьба образа, взыскующего такого воскресения.

Глава 6

Грот

Дон Кихот по выходе из грота Монтесинос: «Никакой это не Ад, а жилище чудес. Садитесь-ка, дети мои, слушайте и верьте».

Мигель де Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский»

I

В этой главе поверхностный характер наших замечаний проявится, возможно, еще больше, чем в прочих. Характер этот является последствием ограничений, налагаемых нами на наши поиски. По существу, мы не стремимся проникать в область, отведенную для мифологии. Если бы у нас были такие амбиции, каждой из наших глав следовало бы по-другому завязываться и иметь много дополнительных сведений. Так, чтобы получить представление об истинном масштабе всех потенций жизни в гротах и логовах, необходимо было бы изучить все хтонические культы, все виды литургии в криптах. Но это не входит в