Первопонятия. Ключи к культурному коду - Михаил Наумович Эпштейн

глубины. Это когда мы воспринимаем предмет как знак, отсылающий к какому-то другому предмету или смыслу. Наше внимание проходит предмет насквозь и выходит по ту сторону его, в мир означаемых – идей, универсалий, духовных сущностей, потусторонних объектов. Предмет служит лишь точкой отправления для символических процедур, которые безразличны к самому предмету и используют его только как средство интерпретации, как подсказку или догадку о чем-то ином. Предмет опять оказывается плоским, правда на этот раз за ним вырастает другая плоскость, проектируемых или символизируемых значений. Умозрительная философия вместо углубления в предмет постулирует другие, умопостигаемые предметы, вроде «идеи», «материи», «субстанции», то есть опредмечивает сами основы. Вместо глубины, соединяющей предмет с его основой, то есть в конечном счете с самим собой, возникают два одинаково плоских мира: безосно́вных предметов (эмпирический) и опредмеченных основ (трансцендентный). Разрыв глубины, ее разделение на две плоскости, представленные в форме «здесь» и «там», – это болезненный, трагический акт в истории глубины (глубина имеет свою историю, посредством которой она вoсходит на поверхность настоящего и погружается на дно прошлого). Плоское двоемирие, дуализм означающих и означаемых – утрата глубинности в нашем восприятии мира.

Глубина истины и действия

Не истина сама по себе составляет смысл познания, а глубина истины. Дважды два четыре или впадение Волги в Каспийское море – несомненная истина, но стремление к знанию уклоняется от самоочевидных истин, ибо нуждается вовсе не в них, а в глубине. Поэтому главным в теории познания следует считать не вопрос о критерии истины (верифицируемость или фальсифицируемость), а вопрос о критерии глубины. Знание постольку глубинно, поскольку открывает область неизвестного в известном, находит странность, условность, недоказуемость или опровержимость даже в очевидных истинах. Глубокое знание скорее задает загадку, чем разрешает ее.

То же самое относится и к действию. Обычно положительным критерием действия считается «успех» – осуществление какой-то задачи, реализация какого-то проекта. Но если глубокое познание скорее загадывает, чем разрешает загадку, то глубокое действие скорее ставит, чем разрешает задачу. Вовсе не реализация проекта или идеи, а скорее проблематизация самой реальности – мера глубинного отношения к миру. Маленькие деятели решают поставленные перед ними задачи, но великие деятели делают существование человечества гораздо более проблематическим, чем оно было раньше. Современный усложненный мир – результат всех тех проблем, которые оставили нам в наследство люди глубокой мысли и действия: от Будды и Сократа до Канта и Толстого, Фрейда и Юнга (с их «глубинной психологией»). Нравственный масштаб действия – не решение, а углубление проблемы, то есть дальнейшее возбуждение ума и возмущение совести.

✓ Душа, Мудрость, Оболочка, Пустота

Грусть

Грусть – это пониженное, угнетенное состояние души, упадок внутренних сил, когда жизнь предстает в мрачных или серых тонах.

Две разновидности грусти

Грусть вызывается двумя противоположными причинами: когда мы эмоционально переживаем нехватку чего-то – или переполнены чем-то и не в состоянии больше вобрать. Грусть – стеснение души: от нехватки или избытка.

Легче объяснить первую разновидность грусти, которая происходит от одиночества, недостатка любви, внимания. Понятно, почему душа не выносит чрезмерного горя или отчаяния – они ее убивают. После кончины близких порой часто наступает странное оцепенение, почти равнодушие. Человек может механически смотреть телевизор или перелистывать журнал, включаясь в поток новостей, фактов и отстраняясь от тяжелой утраты: для переживания горя не остается эмоциональных ресурсов.

Но особенно резко эта ограниченность души обнаруживается в ее счастливых состояниях, которые, казалось бы, душа не может исчерпать, потому что к ним же и стремится. Она чувствует свою ограниченность перед опытом слишком большой радости, любви, гармонии. Именно то, что наиболее желанно, оказывается и чрезмерным для нее. В такие минуты душа, даже «ублаженная», испытывает вторую разновидность грусти. Вот вы сидите в ресторане с близким человеком, тонко друг друга понимаете, тихая прекрасная музыка, вкусная, изысканная еда, полное растворение душ – и при этом грустно. Почему?

Грусть в счастье и в любви

Такая грусть – следствие переполненности: не остается «задела» на более сильные эмоции. Это не «светлая печаль» в пушкинском смысле, то есть печаль разлуки, осветленная внутренней близостью, надеждой на встречу. Наоборот, это печаль полной близости, черту которой не дано переступить, – печаль, которая настигает нас именно на вершине счастья или наслаждения. Чем выше радость, тем сильнее ощущение ее двойной хрупкости: и во времени, и в самой душе.

Похожее возникает в любовной близости, которая достигает определенного предела – и не может перейти его, вызывая внутреннее оцепенение даже в момент самой бурной страсти. Не об этом ли у А. Ахматовой в одном из самых загадочных ее стихотворений?

Есть в близости людей заветная черта,

Ее не перейти влюбленности и страсти, —

Пусть в жуткой тишине сливаются уста,

И сердце рвется от любви на части.

И дружба здесь бессильна, и года

Высокого и огненного счастья,

Когда душа свободна и чужда

Медлительной истоме сладострастья.

Стремящиеся к ней безумны, а ее

Достигшие – поражены тоскою…

Теперь ты понял, отчего мое

Не бьется сердце под твоей рукою.

Так тоскует душа, освободившаяся от всех порывов, уже бестрепетная, неспособная отдаваться переживаниям, поскольку они превышают ее вместимость.

У Игоря Северянина есть стихи с характерным заглавием «Бесстрастие достижения» – о той же заветной черте, когда любовь, одерживая победу, уже не может эмоционально освоить, сполна пережить ее: «Но сердце слишком быстро билось, / и я усталость ощутил»[114].

Грусть перед лицом прекрасного и совершенного

Сходную грусть мы испытываем перед всем прекрасным, которое превышает нашу способность переживать и становится невыносимым. На берегу моря, при свете заката, распахнутого во всю небесную ширь… Лицо ребенка, с его сияющей улыбкой, может вызвать такую радость, что вместить ее не под силу, – хочется подтолкнуть случайного прохожего: да взгляни же! Остается либо отвести взгляд, либо привлечь взгляд других, чтобы действие этих чар распределилось поровну. Красота превышает отведенную нам меру восприятия. Об этом – в рассказе А. Чехова «Красавицы»:

Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эта грусть была неопределенная, смутная, как сон. <…>…Быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, бог знает!

Грустью оборачивается и созерцание великих произведений искусства, чтение