Полет дикого гуся. Изыскания в области мифологии - Джозеф Кэмпбелл

В индийской философии встречаются два термина, которые являются аналогами знака и символа в данной интерпретации. Первый, pratyakṣa (от prati, что означает «рядом, напротив», и akṣa, «глаз»: «очевидный для глаза») относится к разумной, явной, непосредственной области, воспринимаемой органами чувств. Это поле описывается как поле бодрствующего сознания. Здесь субъект и объект отделены друг от друга, а наблюдаемые явления относятся к «грубой материи», в то время как логика отношений вещей и понятий друг к другу может быть выражена в основном в евклидовых или аристотелевых терминах: А не есть не-А; два объекта не могут занимать одно и то же место в одно и то же время. В современной физике, конечно, эти очевидные правила начали размываться, так что научные и логические формулы теперь демонстрируют некоторые качества искусства. Однако референции этих современных формул невидимы глазу и, кроме того, относятся не к «грубой материи», а к тому, что индийцы называют «тонкой материей». Следовательно, они, по-видимому, относятся к тому, что описывает второй термин.

В индийской системе понятий аналогом юнговского «символического» выступает parokṣa (снова от akṣa, означающего «глаз», но теперь с приставкой paras: «за пределами, далеко, выше»; таким образом, значение – «за пределами досягаемости глаза»). Ибо то, к чему отсылает parokṣa, воспринимается бодрствующим сознанием не сразу. Можно вспомнить платоновские идеи, сугубо умопостигаемые, духовные, эзотерические. Используется также термин адхидайвата, «божество». Но святые и мудрецы воспринимают их в видениях, и поэтому говорят, что они относятся к области «сновидения».

Фантасмагории сна и видения относятся к «тонкой материи». Чрезвычайно изменчивые и непостоянные, они не подсвечиваются, как грубые объекты, извне, а светятся сами по себе. Более того, их логика не похожа на логику Аристотеля. Во сне, как мы все знаем, субъект и объект не отделены друг от друга – хотя сновидцу они кажутся таковыми, – но тождественны. Кроме того, два или более объектов не только могут, но и всегда занимают одно и то же место в одно и то же время. Иначе говоря, образы полисинтетичны и полисемантичны – и, добавлю, в обоих аспектах неисчерпаемы, если анализировать их с точки зрения бодрствующего сознания. Принцип этой области человеческого опыта прекрасно выражен термином Леви-Брюля «мистическая сопричастность» (participation mystique), который Юнг часто использовал в своих работах. На Востоке царства богов и демонов, небеса, чистилища и преисподние относятся именно к этой области. Они суть макрокосмический аналог микрокосмических образов сновидения. Но поскольку на этом уровне мы не встречаем того четкого различия между А и не-А, которое свойственно области бодрствующего сознания, микро– и макрокосм не столь различны, как кажется, и все боги, следовательно, все силы небес и ада, находятся внутри нас.

Отсылки религиозного искусства на Востоке – в отличие от Запада – почти всегда обращены не к феноменологии бодрствующего сознания, а к феноменологии сна, поэтому открытия современной науки не так сильно беспокоят индуизм и буддизм, как христианство и иудаизм, в рамках которых все символы изучаются и читаются как знаки. Тем не менее даже на Востоке считается, что существует реальное и необходимое соответствие между феноменологией сновидческого и бодрствующего сознания. Микро– и макрокосм, которые во сне могут переживаться как тождественные, в бодрствующем состоянии должны осознаваться как anurūpam, «по образу и подобию друг друга»10. На самом деле, я уверен, что можно смело утверждать, что везде, где система мифологических символов жива и действует в полную силу, она связывает в единый, цельный строй все явления как телесной – «непосредственно очевидной» (pratyakṣa) – сферы бодрствующего сознания, так и духовно-метафизической, оккультной, умопостигаемой (parokṣa) сферы сна. Следовательно, неразличение знака и символа, факта и фантазии характерно для всего диапазона (как пространственного, так и временного) архаических культур, и мы вполне можем считать, что одним из главных философских последствий кризиса, представленного решающей датой 1492 года, было разрушение этого туманного мифологического устройства. Была прочерчена четкая межа между миром сна и бодрствования, при этом последний был утвержден в качестве первостепенного. Мы называем это научной революцией, и она все еще продолжается. Во многом все это равносильно созданию нового мира или, если использовать мифологический образ, разделению неба и земли.

Мифические космологии, как теперь следует признать, не соответствуют миру грубых фактов, а являются функциями мечты и видения; и поэтому смыслов (если таковые имеются), выраженных явно или подразумеваемых в пропозициях богословов и метафизиков, не следует искать на другом конце микроскопа или телескопа. Они не поддаются проверке с помощью какой-либо науки о физических явлениях, а относятся скорее к науке о душе – и здесь, как мы знаем, уже достигнут значительный прогресс в реконструкции нашего понимания некоторых понятий.

Действительно, для кого-то эти древние предания, истолкованные теперь не космологически, а психологически, как бы вернули старым религиям их прежнее место в центре и за горизонтом сферы человеческого духа, как представляющие не просто преходящую фазу в истории эволюции сознания, а постоянное духовное наследие, символизирующее саму структуру психики. Успение Богородицы и Вознесение ее Божественного Сына (который был и навсегда остался истинным Богом и истинным Человеком) теперь могут быть истолкованы таким образом, за который всего три столетия назад нас сожгли бы на костре; и на волне этой удачной ереси (O felix culpa!) корабль «Града Божьего» поднимается со скал и решительно движется вперед.

Но теперь давайте снова спросим, но очень спокойно, беспристрастно и честно: правда ли, что все эти дискредитированные космологические догмы, которые теперь возвращаются к нам в виде психологических символов, правда ли, что все эти архаичные пропозиции, которые были забракованы как изображения макрокосма, теперь могут быть благополучно и безболезненно использованы в качестве универсального откровения микрокосма? Являются ли священные мандалы, иконы и янтры, или боги, что восседают в разных уголках мира, раздавая нравственные указы или нисходя к человеку в виде воплощений, – являются ли они символическими хранителями некоего естественного или сверхъестественного закона, определяющего значение и судьбу человека, связывающего, обязывающего и все же ведущего его к цели? Можно ли считать их микрокосмическими универсалиями, а значит, возможно в конечном счете каким-то таинственным образом и макрокосмическими? Или же нам следует судить о них скорее как о функциях определенной фазы или формы человеческой культуры, которые не имеют универсальной психологической значимости, а лишь социально обусловлены? В последнем случае, подобно панцирю рака или кокону бабочки, который был расколот, отслоен и отброшен, они тоже были расколоты (несомненно, в 1492 году) и теперь должны быть отброшены.

Мифические формы архаических цивилизаций

Одним из наиболее интересных и важных событий, произошедших в области археологических исследований в последние десятилетия, является неуклонное увеличение масштабов раскопок на Ближнем Востоке, в результате которых стали четко определяться основные центры и основные пути распространения