Храм и рынок. Человек в пространстве культуры - Борис Васильевич Марков

христианство духовной религией, на самом деле его тайна — в производстве особого нечеловеческого тела. Тела, способного не только отречься от пола и желаний, но и способного сопереживать страданиям Христа и получать при этом удовольствие.

Христианство первоначально воспринимается как последовательный отказ от притязаний на господство, собственность, знание, как исключительно аскетический образ жизни, как мораль, основанная на запрете. В этот процесс отречения от всего земного, которое расценивалось как греховное, постепенно втягивались все более широкие слои населения, и если принять аскетизм за некое универсальное мировоззрение, то тогда непонятно существование довольно-таки крепкого феодального государства, основанного на принуждении к труду и непрерывных войнах, сопровождавшихся жестоким уничтожением побежденного противника, включая младенцев мужского пола. На самом деле суть христианства не в отказе от земных дел, а в новом разграничении земного и небесного, духовного и телесного. Кажущаяся парадоксальной игра греха и покаяния на самом деле предполагала не только аскезу, но и позитивную, утверждающую деятельность в сфере государства и хозяйства. С одной стороны, святые подвижники стремились осуществить идеалы Евангелия и выступали проводниками христианского образа жизни. С другой стороны, мужчины — воины, труженики, купцы, придворные, ученые вынуждены были заниматься земными делами, а женщины — продолжать род, воспитывать детей и управлять домашними делами в отсутствие мужей. Способом выхода из этого затруднения и была исповедь. На первый взгляд она может показаться только раскаянием и отречением от земного. Если присмотреться к ней внимательнее, то легко обнаружить в длинных и тонко дифференцированных списках грехов весьма внимательное отношение к телесной и душевной жизни. Можно сказать, что исповедь не только подавляла, но, наоборот, интенсифицировала чувства и желания, которые формально запрещались. Следуя новой системе различий, христианский человек все глубже втягивался в сети порядка, опирающегося на контроль за душевными помыслами. Христианство воспитывало любовь к ближнему, но ни в каком другом обществе не боялись и не преследовали столь сильно чужих. Именно во времена аскетического христианства были созданы могущественные государства и накоплены значительные богатства. Таким образом, осуждение на самом деле выступало ширмой или прямо содействовало тяге к тому, что запрещалось.

Невозможно представить святых на спортивных или военных состязаниях, и Августин с ужасом описывает любимые зрелища своей юности — кровь, тела убитых, рев толпы, возбужденные лица женщин. Глаза христианина видят не красоты мира, а грязь и пороки людей; ибо если жизнь прекрасна, то зачем приходил Христос? Отрицаются и достижения цивилизации: вместо знания — вера, вместо закона — благодать, вместо семьи и брака — монашество. Но было бы ошибкой отмечать только негативную сторону христианства, которое не отрекалось от телесного и земного, а стремилось радикально их преобразовать. В преображении нуждались и душа, и тело. По сути дела, плоть Христа была нечеловеческой: Он не испытывал плотских влечений, не плакал от боли и не смеялся от радости. И вместе с тем Он обладал телом, которое стало предметом подражания. Это было прежде всего страдающее тело. Но Христос следил за его чистотой, вкушал здоровую пищу и любил людей. Не только страдания, но и радости Его были трансцендированы: омовение символизировало крещение, вкушение вина и хлеба — евхаристию. Таким образом, важнейшей культурной заслугой христианства следует признать одухотворение жизни.

На пути реализации христианской жизни вырастала проблема пола. Как сообщается в исповедях святых, расставание с семьей, голод и иные телесные желания переносятся неизмеримо легче преодоления плотского греха. Подвижник истязает себя, забирается на высокую скалу или закапывается по самые плечи в землю, однако не может избавиться от желаний, которые, судя по всему, возрастают тем сильнее, чем яростнее с ними борются. Это и неудивительно. Наблюдение В. В. Розанова, согласно которому христианство вырастает из последовательной борьбы с полом, объясняется тем, что пол, как наиболее резкое противопоставление духовному, нужен как граница, определяющая контуры духа, как такое чужое, в борьбе с которым формируется свое. Неудивительно, что массовое воздержание и тем более оскопление не поощрялись церковью, которой, чтобы управлять людьми, необходимы были полнокровные грешники: интенсифицируя и обнажая их грехи, только и можно было добиться послушания. Христианство открыло увлекательную охоту за душевными помыслами и культивировало при этом не только оружие борьбы, но и ее предметы. Оно тем самым чрезвычайно обогатило внутренний мир человека, усовершенствовало чувствительность, открыло новые источники наслаждения. Розанов осуждал его как «религию гробов», которая превратила жизнь в сплошное приготовление к смерти. Однако нельзя не видеть, что таинства любви, жизни и смерти, снабженные соответствующими ритуалами, сублимируют первобытные страхи и страсти в более культурные формы, и особенно в искусстве. Более того, анализируя судьбу христианских духовных практик в эпоху разума и прогресса, нельзя не отметить, что в результате секуляризации и онаучивания они становятся, может быть, даже более репрессивными, чем раньше.

Одним из секретов эффективности европейской цивилизации является соединение того, что у нас до сих пор кажется несоединимым, например истины и ценности, права и справедливости, морали и рынка, теории и техники. Как же удалось соединить столь противоречивые феномены? Одно дело научно-техническое освоение мира, совсем другое — социальные технологии и уж совсем не соединимое с перечисленным — духовные практики производства самого себя. Эти три блока знания и деятельности соединяются по принципу функционирования системы машин. При этом они унифицируются на основе целе-рационального расчета. Принцип экономии проникает во все формы жизни и определяет не только производство продуктов и обмен, но и функционирование душевных и телесных процессов. Их организация осуществляется по аналогии с часами и паровой машиной — этими главными механизмами буржуазного общества. Подлинным символом машины являются прежде всего часы, основанные на возможности автоматического, протекающего без участия человека монотонно-регулярного, возвратно-поступательного процесса. Собственно изобретение подобных машин, позволяющих нормировать, упорядочивать, регулировать протекание различных, в том числе социальных и психических явлений, и составляет опору западной цивилизации. Часы — это не просто механизм, а прежде всего система порядка. Точно так же в распространении разного рода мельниц, бродилен, давилен, красилен и тем более фабрик и заводов нужно видеть не только демонстрацию приоритета формы над материей, но и организацию особого образа жизни, где активность соединяется с точностью, где преобразуется не только предмет, но и сам субъект. Сначала сами работные дома, мануфактуры и предприятия выполняют не только технические, но и воспитательные функции, однако постепенно формируются самостоятельные социальные и педагогические машины, нацеленные на преобразование органической телесности