Вода и грёзы. Опыт о воображении материи - Гастон Башляр

был, Где никто, никто не жил ………………………………… Видит каждый путник ныне: Нет покоя в той пустыне. («Долина беспокойства». Пер. В. Я. Брюсова)

В долине рано или поздно нас неожиданно застанет тревога. Долина собирает воды и заботы; подземная вода ее выдалбливает и тревожит[140]. Это латентный рок, вот из-за чего «никому не хочется жить ни в одной из поэтических местностей, – замечает г-жа Бонапарт. – Для мрачных пейзажей это само собой разумеется; кому захочется жить в доме Эшера? Но радостные пейзажи у По почти так же отталкивают; они отличаются чересчур надуманной „приятностью“, они слишком искусственны, свежая прохлада природы нигде в них не дышит» (р. 322).

Чтобы лучше подчеркнуть печаль всякой красоты, мы бы еще добавили, что у Эдгара По за красоту приходится расплачиваться смертью. Иначе говоря, у По красота – причина смерти. Это общая судьба женщины, долины, воды. Так, прекрасный дол, пока еще светлый и юный, с неизбежностью будет являть собой картину смерти, характерной смерти. Смерть долины и вод у По – это не романтическая осень. Она творится не опавшими листьями. Деревья у него не желтеют. Просто листва из прозрачно-зеленой постепенно становится темно-зеленой, материально-зеленой, густо-зеленой, цвет этот является основным в метапоэтике Эдгара По. И даже сами сумерки в поэтических видениях окрашены в этот зеленый цвет: «Серафические очи видели сумерки этого мира: этот серовато-зеленый цвет (that greyish green), которым Природа любит украшать могилу Красоты» («Аль Аарааф»). И это потому, что даже цвет Смерти у Эдгара По – особенный. Румяна смерти окрашены в цвета жизни. Г-жа Бонапарт в своем исследовании неоднократно делает упор на психоаналитический смысл понятия «природа». В частности, смысл Природы у Эдгара По она конкретизирует следующим образом: «Для каждого из нас природа – не что иное, как своего рода продолжение нашего первичного нарциссизма, который вначале распространялся и на мать, питающую и обволакивающую нас. Поскольку же для По мать слишком рано стала трупом, и притом трупом молодой и хорошенькой женщины, то что удивительного, если в поэтических пейзажах, и даже в самых цветущих, всегда присутствует нечто, напоминающее этот нарумяненный труп» (р. 322).

Именно среди такой природы, представляющей собой сплав прошлого с настоящим, слияние души с предметами, расположено поэтическое озеро Обера. Оно «состоит в вéдении» только интимной субъективной географии. Оно занимает свое место – но не на «карте нежной любви», а на «карте меланхолии», на «карте людских несчастий».

«Это было совсем близко от мглистого озера Обера, в туманной центральной области Уира – это было в низине у сырого болота Обера, в лесу, посещаемом вампирами из Уира» («Улалюм»):

Было смутно: темны и смятенны Стали чащи, озера, могилы Путь в Уировой чаще священный Вел к Оберовым духам могилы. (Пер. В. Топорова)

В другом месте, в озере из «Земли Грез», снова появятся те же самые призраки и вампиры. И стало быть, это будет одно и то же озеро, та же вода, та же смерть. «У озер, где плещут одинокие воды, одинокие и мертвые, – печальные воды, печальные и холодные от снега склонившихся лилий, – у гор – у серых лесов, – у трясин, где водятся жабы и ящерицы – у мрачных луж и прудов, – где обитают Вампиры, – в каждом оскверненном месте – в каждом самом грустном уголке: повсюду путешественник встречает смятенные Воспоминания о Прошлом» («Земля Грез»):

По озерам, где простерты В бесконечность гладью мертвой, Где поникшие застыли В сонном хладе сонмы лилий… По реке, струящей вдаль Вечный ропот и печаль… По расселинам и в чашах… В дебрях, змеями кишащих… На трясине, где Вампир Правит пир, — По недобрым там местам Неприютным всюду там Встретит путник оробелый Тень былого в ризе белой. (Пер. Н. Вольпин)

Эти воды, эти озера напитаны космическими слезами, и роняет их вся природа: «Черный дол – и темная река – и леса, похожие на облака, чьих очертаний различить невозможно из-за слез, которые капают повсюду». Даже само солнце плачет над водами: «Росистая усыпляющая смутная влага моросит из этого золотого ореола» («Айрин»). Поистине это эманация горя, падающего с небес на воды, звездные флюиды, т. е. материя, вязкая и устойчивая, несомая лучами, как некая физическая и материальная боль. Это излучение придает воде, в том же алхимическом духе, окраску вселенской муки, делается тинктурой слез. Оно превращает воду всех этих озер и болот в воду-мать горя людского, в материю грусти. Речь уже не идет о смутных и общих впечатлениях; речь идет о материальной сопричастности. Сновидец грезит уже не образами, а различными видами материи. Тяжелые слезы наделяют мир человеческим смыслом, человеческой жизнью, человеческой материей. Романтизм здесь вступает в союз с каким-то странным материализмом. Однако верно и обратное: материализм, воображаемый материальным воображением, пропитывается тут настолько острой и болезненной чувствительностью, что теперь ему уже по силам понять всю боль поэта-идеалиста.

VII

Мы приступаем к объединению многочисленных свидетельств – их с легкостью можно было бы и приумножить, – чтобы доказать, что в метапоэтике Эдгара По воображаемая вода навязывает свой тип психологического становления всей вселенной. Теперь нужно перейти к рассмотрению самой сущности этой мертвой воды. Тогда нам станет понятно, что вода – это материальная опора смерти; и еще, благодаря инверсии, совершенно естественной для психологии бессознательного, мы поймем, какой глубокий смысл для материального воображения, отмеченного водой, имеет утверждение о том, что смерть – это вселенская гидра[141].

Теорема из области психологии бессознательного, которую мы сейчас предлагаем, в простейшей форме кажется банальной; мы полагаем, что данные новейших психологических теорий определяют лишь способ