Александр Амфитеатров - Дьявол в быту, легенде и в литературе Средних веков

Христианство прокляло плоть, покрыло позором любовь. Акт любви, олицетворенный в эллинизме самыми яркими и красивыми божествами Олимпа, христианство объявило зловредною гнусностью, Адамовым грехом, которого гибельное влияние на человека парализуется только искуплением и исшедшими от него таинствами. Безбрачие для христианина — состояние, гораздо высшее брака, а целомудренное воздержание — одна из основных добродетелей. Для Лактанция девственность — вершина всех добродетелей. Ориген, прозванный Адамантом, чтобы не упасть с вершины этой, собственною рукою лишил себя возможности к половому греху. Стоя на такой точке зрения, аскеты тратили лучшие свои силы на отчаянный труд борьбы с плотским вожделением, спеша гасить в себе — часто нечеловеческими усилиями — даже самомалейшую искру любовного пожара, душить хотя бы призрак, хотя бы темный намек страстного волнения. По мнению Вольтера, с равным успехом человек может добиваться того, чтобы у него не росли волосы и кровь не обращалась в жилах. В замечательном романе «Thaïs»,{144} принадлежащем перу Анатоля Франса, одного из типичнейших вольтерианцев на пороге XIX–XX века, сильно, хотя и несколько театрально изображена эта страшная борьба с чувством, столь характерно определившая движение мысли в IV–VI веках нашей эры и давшая тон мировоззрению Средних веков. А. Франс взял сюжетом для своего романа случай, которого избегают «Жития святых», не замалчивая его, но и не любя о нем говорить подробно, — случай совершенного торжества искушения, полной победы любовного демона над устремившимся было к святости человеком. Не надо приводить много частных примеров — исторические судьбы аскетизма и, в частности, христианского монашества, великий массовый пример того, как часты были в борьбе этой поражения человека и редки победы. Страх плотского искушения переходил в ужас и ненависть к женщине. В боязни любовной заразы затворники, после многих лет разлуки, отказывались видеть своих матерей и сестер. Спасало ли их такое острое отречение от двуполого мира, такое решительное заключение в свою однополость, которую стремились сделать бесполостью? Увы! Волосы не переставали расти, кровь обращалась в жилах, а идея женщины врывалась в аскетический мир такою бурною силою, что даже победители ее выходили из борьбы измученными и искалеченными, хромая, подобно Иакову после борьбы с ночным видением, имя которого «чудно». «О, сколько раз, — восклицает блаженный Иероним в письме к деве Евстахии о хранении девства, — уже будучи отшельником и находясь в обширной пустыне, сожженной лучами солнца и служащей мрачным жилищем для монахов, я воображал себя среди удовольствий Рима. Я пребывал в уединении, потому что был исполнен горести. Истощенные члены были прикрыты вретищем, и загрязненная кожа напоминала кожу эфиоплян. Каждый день — слезы, каждый день — стенания, и когда сон грозил захватить меня во время моей борьбы, я слагал на голую землю кости мои, едва державшиеся в суставах. О пище и питии умалчиваю, потому что даже больные монахи употребляют холодную воду, а иметь что-нибудь вареное было бы роскошью. И все-таки я, — тот самый, который ради страха геенны осудил себя на такое заточение в сообществе только зверей и скорпионов, — я часто был мысленно в хороводе девиц. Бледнело лицо от поста, а мысль кипела страстными желаниями в охлажденном теле, и огонь похоти пылал в человеке, который заранее умер в своей плоти. Лишенный всякой помощи, я припадал к ногам Иисусовым, орошал их слезами, отирал власами и враждующую плоть укрощал неядением по целым неделям. Я не стыжусь передавать повесть о моем бедственном положении, напротив, сокрушаюсь о том, что я теперь уже не таков. Я помню, что я часто взывал к Богу день и ночь и не прежде переставал ударять себя в грудь, как, по гласу Господнему, наставала тишина. Я боялся даже кельи моей, как сообщницы моих помышлений. Во гневе и досаде на себя самого, я один блуждал по пустыням. Где я усматривал горные пещеры, неудобовосходимые утесы, обрывы скал, — там было место для моей молитвы, там острог для моей окаяннейшей плоти». Мейербер{145} пытался передать тяжкое состояние это красивою и довольно сильною музыкою к балладе «La Tentation»…{146} все-таки слишком жидкою по глубине сюжета, которого коснуться решился композитор! Тут нужен был Вагнер, а не Мейербер.

Весьма часто с целью плотского искушения дьявол сам принимал вид женщины и являлся в пустыню либо заблудившеюся красавицей, либо грешницею, ищущею покаянья, либо благочестивою девицею, жаждущею тоже приобщиться к аскетическим подвигам. По человеколюбии или слишком твердой уверенности в своей добродетели, пустынножитель принимал обманную деву в тесной своей келейке и обыкновенно в самом непродолжительном времени погрязал в грехопадении. Истории этого рода бесчисленны. В одной из них рассказчик, Руфин Аквилейский,{147} отмечает, что демону мало уронить инока в запретнейший из грехов, — ему еще надо насмеяться. В рассказе его прельщенный заблудившеюся красавицей отшельник старался овладеть ею «наподобие бессмысленного скота». Но как только он заключил красавицу в свои объятия, демон исчез, а отшельник остался в смешной и непристойной позе, которую Руфин, конечно, имеет добросовестность описать в деталях. В дополнение стыда, демоны, во множестве собравшиеся в воздухе, чтобы быть очевидцами скандала, подняли неистовый хохот, вопия к осрамившемуся пустыннику: «Эй, тя, превозносившийся до небес! хорошо ли ты кувыркнулся в ад? Теперь ты понял, что значит — „кто возносится, тот унижен будет“?..» Печальное происшествие это так тяжело подействовало на отшельника, что, отчаявшись в своем спасении, он вернулся в мир, закутил, предался всяким злодействам и окончательно сделался добычею Сатаны. Руфин жалеет о его поспешности, замечая, что он мог бы омыть совершенный грех слезами раскаяния и возвратить себе прежнюю святость молитвою и постом. Действительно, св. Викторин, епископ Амитернский, имел несчастье упасть в тот же грех, но страшное покаяние спасло его из когтей торжествующего врага. Едва ли надо говорить, что когда дело шло о соблазне святых жен, то дьявол прибегал к обратному превращению, то есть принимал вид прекрасного юноши. Таким оборотнем приходил он к св. Франческе Римлянке{148} и очень ей надоедал.

Гораздо чаще бес действовал проще и действительнее, насылая на отшельников визиты не призрачных, а настоящих женщин, охваченных похотливою шалостью — соблазнить праведника. Одна из таких легенд дошла из IV века в XX, чтобы в русском варианте превратиться в толстовского «Отца Сергия».[12]

«Был один отшельник в нижних странах Египта и был именит, ибо пребывал в уединенной келье, в пустынном месте. И вот, по действию Сатаны, одна бесчестная женщина, услышав об нем, говорит юношам: „Что дадите мне? я низложу вашего подвижника“. Они назначили ей известное вознаграждение, и она вечером подошла к келье его, как будто заблудившись. Когда постучалась в дверь, старец вышел и, увидя ее, смутился и сказал: „Каким образом ты явилась здесь?“ — „Я заблудившись пришла сюда“, — сказала она со слезами. Сжалившись над нею, старец ввел ее в дворик свой и, вошедши сам в келью свою, запер ее. И вот окаянная закричала, говоря: „Авва, меня здесь поедают звери!“ Он же, опять возмутившись, но вместе и убоявшись суда Божия, сказал: „Откуда пришел на меня гнев сей?“ И, отворив дверь, впустил ее внутрь. Тогда дьявол начал пускать в него стрелы, разжигающие похоть к ней. Но он, видя нападение врага, сказал сам себе: „Козни врага суть мрак, а Сын Божий есть свет“. И, вставши, он зажег свечу. Но опять разжигаемый похотью, сказал: „Таковая творящая идут к муку. Итак, испытай себя здесь: можешь ли перенести вечный огонь?“ И положил палец свой на свечу, жег его, — и не чувствовал боли по причине сильного разжения плоти. Продолжая делать это до утра, он сожег все пальцы свои. Блудница, видя, что он делал, окаменела от страха. Утром юноши, пришедши к подвижнику, спрашивали: „Пришла ли сюда вчера женщина?..“ Тогда он открыл свои руки, показал им, говоря: „Вот что сделала со мною эта дочь дьявола! Она погубила пальцы мои“» (Тарновский).

Любопытно, что, по словам протопопа Аввакума,{149} он однажды подверг себя подобной же пытке, почувствовав влечение к женщине, пришедшей к нему на исповедь.

В древлепечатном «Прологе», еще не редактированном св. Димитрием Ростовским, было чересчур много подобных историй, которые Феофан Прокопович{150} относил впоследствии к разряду «пустых и смеха достойных басен». Н. С. Лесков лукаво обработал некоторые из них в своих «Легендарных характерах».{151} Один, под 20 июня, напоминает несколько приключение, рассказанное Руфином Аквилейским. Некий великий старец «преступи обет целомудрия» с родственницею своею, пришедшею навестить его в пустыне.