Илья Голенищев-Кутузов - Благодарю, за всё благодарю: Собрание стихотворений

Голенищев-Кутузов начал писать стихи рано, еще в России. Юношеские стихи «Провал в Пятигорске» – явная дань поэтической любви к Лермонтову, в то время как сонет «Я помню зори радостного Крыма…» вписывается в богатую южнорусскую волошинскую традицию. В Белграде с 1923 года вместе с А.П. Дураковым, Голенищев-Кутузов участвовал в литературном кружке «Гамаюн», а с 1927 года в литературном объединении «Книжный кружок». Был членом белградского «Союза русских писателей и журналистов». Вместе с А. П. Дураковым, Е. Таубер и К. Халафовым входил в белградский филиал парижского кружка «Перекресток». В октябре 1934 г. он основал в Белграде объединение молодых русских поэтов «Литературная среда».

Стихи И.Н. Голенищева-Кутузова печатались в парижских газетах «Россия и славянство», «Возрождение», «Последние новости» и во многих журналах и сборниках русского зарубежья. Два стихотворения включены в антологию «Якорь» (1936). В 1935 году в Париже при издательстве «Парабола» вышел уже упомянутый сборник стихов «Память», сданный в издательство в 1931 году и дополненный позднее несколькими стихотворениями 1932-1934 годов. Известно, что в середине 1930-х годов поэт готовил второй сборник стихов, но, очевидно, по совету Вяч. Иванова этот проект был отложен. Новые стихи появились в 1937 году в «Современных записках», в том же году вышла книга статей о русских писателях на сербскохорватском языке. Будучи уже в Советском Союзе, Голенищев-Кутузов напечатал цикл стихотворений гражданской тематики в сборнике «В краях чужих» (Москва-Берлин, 1962). Многие стихи поэта остались неизданными и печатаются в этой книге впервые.

Вся поэзия Голенищева-Кутузова пронизана мыслью о родине, о России, с которой соотносятся образы трех краев, сыгравших важнейшую мифопоэтическую и экзистенциальную роль в жизни и творчестве русского изгнанника. Это Югославия, Италия и Франция. Именно эти страны определили многие стороны творчества Голенищева-Кутузова как поэта и как ученого. Тесная связь двух аспектов его деятельности, поэзии и филологии, часто придает его лирике сильный литературный оттенок, что не исключает искренности и глубины чувств и переживаний.

Среди «Юношеских стихов» (1919-1925), которые явно проникнуты традицией русского символизма, программный характер носит стихотворение «Miss Destiny». Здесь поэт указывает на Эрато как на свою любимую Музу, музу элегической поэзии, и одновременно развивает тему памяти и минувшего.

Новая родина поэта – на берегах Адриатического моря. С одной стороны, старинный далматинский город Дубровник (итальянская Рагуза; в СССР Голенищев-Кутузов перевел стихи поэтов Далмации эпохи Возрождения), с другой – давно снившаяся Италия, страна поэзии и красоты, где античность, гуманизм и Возрождение сочетаются в живом дыхании.

«Адриатический цикл» (1925 – 1930) – это воспевание средиземноморского мира, поэтической родины поэта и ученого. В стихотворении «После грозы в Дубровнике» представлен весь этот пласт – от «византийских стен» до «романских колоколен», от «виноградного трепетного покрова» до «стройного кипариса»; в стихотворении «Иезуитская церковь в Дубровнике» – барокко колоннад, Тибулла нежная латынь и вдруг «хищного поклонника Аллаха / Дальнозоркий суеверный взгляд». Слышится также едва уловимая перекличка со многими элементами итальянского стиха, как в посвященных Данте и Петрарке строках об истине и красоте, где в небесах торжествует образ Беатриче. Одновременно развиваются красочные образы библейской поэзии, картины земного рая, величественные мелодии «Песни песней», но заметно также тяготение к экзотическим и античным элементам и некоей позднесимволистской религиозности.

Вся поэзия Голенищева-Кутузова строится как сложный цикл с внутритекстовыми повторами и аллюзиями. Как последователь символистов Голенищев-Кутузов любит аллитерацию и часто применяет дольник. Среди стихотворных форм встречаются терцины и сонет. В стихе Голенищева-Кутузова Вяч. Иванов отмечает также «жемчуг его элегических белых ямбов и сивиллинскую жуткую мелодию его сербских трохеев».

В римских стихах (весь цикл «Рим» посвящен Вячеславу Иванову) поэзия Голенищева-Кутузова обретает классический тон, строгий и сухой, но в то же время весь комплекс подтекстов, образов и аллюзий усложняется: философский план становится сюжетообразующим, таинственность и сакральность пронизывают его стихи:

И тогда у двойственных пределовВыступит из темноты, как встарь,В синих рощах замок тамплиеровИли митраический алтарь.Только ранним утром на колоннеТы увидишь Вещую Жену –Приснодева в заревой коронеПопирает змия и луну.

(Ночь Сивиллы)

Уже отмечалось, что поэзия Голенищева-Кутузова не восходит прямо к поэтическому творчеству Вяч. Иванова, однако перекличка с поэтикой Иванова, мастерски комбинированная с личными воспоминаниями и впечатлениями, в ней очевидна. В посвященном великому поэту стихотворении «Я помню царственное лето…», с одной стороны присутствуют любимые Иванову лексемы, с другой – поэт передает свое впечатление от встречи с учителем (напоминающее эпизод встречи Пушкина с Державиным):

В словах твоих –В терцинах дантовского Рая –Благую весть услышал яНа башне в час ночного бденьяИ получил благословеньеДля творческого бытия.

Последующий «Парижский цикл» (1930 – 1935) показывает уже зрелого поэта. Здесь поэзия Голенищева-Кутузова развивается в ясности и органичности. Ее лиричность вырастает в новый, по-настоящему индивидуальный голос, в размышления о жизни, о вечности, о бесконечном. Переход к длинному стиху («От тебя, как от берега, медленно я отплываю…»; «Как влажным воздухом и Адрии волной…»; «Как пережить мне смерть мою в тебе?..») подчеркивает медитативно-философскую направленность лирики Голенищева-Кутузова. Свидетельством тому – «Вариация на мотив из Лермонтова»:

Я как матрос, рожденный в час прибояНа палубе разбойничьего брига.Его душа не ведает покоя.Он не боится рокового мига.И с бурями, и с битвами он сжился,Но, выброшен на берег одинокий,Он вспомнил всё, о чем душой томился,И бродит по песку в тоске глубокой.Как солнце ни свети ему с зенита,Как ни мани его деревьев шепот,Его душа лишь бедствиям открыта.Он слышит волн однообразный ропот.И, всматриваясь в дымные пределы,Где разыгрались волны на просторе,Мелькнет ли вновь желанный парус белый,Крылу подобный чайки диких взморий.Там, на черте, что воды океанаОт серых тучек, мнится, отделяет,Полотнище, рождаясь из тумана,Видением мгновенным возникает.И, приближаясь к берегам безвестнымМогучим, ровным бегом, – не спасенье,А новое ему несет волненье,И ярость бурь, и колыханья бездны.

Нечто похожее он создаст много лет спустя, на склоне дней, когда по тютчевскому образцу напишет свою «Последнюю любовь».

Разумеется, перед нами чисто интеллектуальная поэзия, даже литературная игра, но у Голенищева-Кутузова ученость, сложность аллюзий и стилевое многообразие сочетаются с легкой, порой разговорной и даже иронической интонацией, как, например, в многочисленных музыкальных цитатах:

Георг ганноверское вспомнил заточенье,Жену изменницу… рыдает фа-бемольИ разрешается как бы аккордом мщенья.

(Музыка над водой)

Дальнейшие жизненные испытания в значительной мере предопределили характер поздней поэзии Голенищева-Кутузова. Сложные отношения с Западом миром русского зарубежья, разочарования и недоумения побудили его написать такие едкие и горькие стихи:

Как Улисс, отверг я обольщеньяЗапада обманчивых Цирцей.Всё ясней мне было превращеньеБедных спутников моих в свиней.

(1938)

Гражданский и патриотический пафос обретают в его поэзии новую силу («За узкою тюремною решеткой…»). Поэт сочиняет торжественную оду в духе Ломоносова («Вторая хотинская ода», 1944), приветствуя победоносное движение советской армии на Запад. Данная тенденция ярко представлена и в стихах советского периода. В них мотив личной судьбы, смерти переплетается с философскими размышлениями о человечестве, о его судьбах. С одной стороны, поэт использует поэтическую стилизацию – японские хокку, с другой – переосмысляет лирическую традицию, придает текстам конкретный современный характер.

Над ХиросимойДьявольский гриб распался.Кто спит спокойно?

Стихотворение «Атомные демоны» также посвящено трагедии Хиросимы. Размышляя об ответственности человека при встрече с демонами, поэт в антропософском ключе поддерживает идею о единстве человека с духовной основой Вселенной [5].