Философская топология русской культуры - Сергей Александрович Азаренко

храмовое действо вплетается пластика и ритм движения священнослужителей, игра и переливы складок драгоценных тканей и одежд. В круг действа вовлекаются искусства вокальное и поэтическое. Тут всё подчинено единой цели, верховному эффекту катарсиса духовной драмы, и потому всё, соподчиненное тут друг другу, не существует взятое порознь. Даже такие подробности, как специфические прикосновения к различным поверхностям, к священным вещам различного материала, притом прикосновения чувствительнейшей из частей нашего тела – губами, входят в состав целого действа. Глядя на Пантеон, замечает X. Ортега-и-Гассет, не думается об усилиях тех, кто создавал его: белоснежные руины под синевой неба сияют немеркнущим светом эстетического, политического и метафизического совершенства. Напротив, воплощенная в камне энергия монастыря Эскориала свободна от мыслей и чувств и демонстрирует всю волю и усилия испанского народа. Подобно этому, в православном соборе мы находим чувственную теплоту телесной мощи русского человека, существование которой реализует себя в соборности.

В структуре церковного каменного лабиринта просматривается структура городского лабиринта. Культурная память греков хранит историю о Дедале, великом архитекторе с Кносса, которая выражает идею порождения некой второй действительности, созданной человеком, освобождающимся тем самым от своей первоначальной прикованности к природным условиям. В этом положении он познает себя в качестве творца и благодаря лабиринту размечает и организует себе место, которое позволяет ему в конечном итоге возвыситься над делением на природу и культуру, поскольку это деление происходит в самом этом месте. История о творении Дедала на первый взгляд выглядит трагичной, ибо он оказывается брошенным своим заказчиком, царем Миносом, в им же возведенном сооружении – в лабиринте. Но в действительности история показывает, что человек всегда находится в захваченности тем, что им созидается, сооружается и строится, то есть в просторах обжитого им.

Оценивая созидание лабиринтности позитивно, Ж. Деррида отмечает, что оно не имеет ни начала, ни конца. Мы всё время в пути. К этому добавим, что нам всегда что-то пред-шествует, с нами всегда что-то проис-ходит. Этот способ строительства (Деррида называет его деконструкцией) соединим с писанием, с различением, разбивкой и переразбивкой. Лабиринтовое прокладывание пути – это такое его прокладывание, когда путь, не зная, куда он ведет, между тем вписывает свои следы. Лабиринт представляет собой постоянную игру тела и пустоты. Такой путь предполагает распределение в пространстве, которое не захватывает пространство, а приближается к нему, вписывается в него. Такой путь нельзя найти, его нужно наметить. Подобное путе-шествие отвечает существу архитектуры, ибо любое архитектурное здание находится в таком месте и таком пересечении пространства, где всегда возможно нахождение и прохождение. Не существует здания, не окруженного улицами, ведущими к нему или от него. Не существует также здания без внутренних путей, без коридоров, лестниц, проходов и дверей. На-хождение в лабиринте обнаруживает логику некого совместного строительства мира и человека. Поэтому оно не требует и выхода из него. При этом способы организации лабиринтного пространства зависят от доминирования тех или иных топологических элементов.

В.В. Розанов отмечал, что в России по улице либо проходят, либо на ней работают. Отдых или праздничные мероприятия всегда проходят дома. С улицы человек в России «или сметается ветром, или разгоняется дождем, или прогоняется морозом домой». В силу домоцентричности российской жизни в ней особенно развита «дружба» и «хорошее знакомство», породившие русскую «душевность» и «великие преимущества русских» – «психологичность, нервность, углубленность, задумчивость, затаенность»[57]. Розанов советует смотреть на улицу как «на часть и продолжение своего дома, как на общий, только открытый, коридор, связывающий частные жилища». «В „безветренной“ Германии преобладает „товарищество“, не проникающее особенно глубоко, но зато охватывающее тысячи и десятки тысяч людей с возможностью им слиться на площади в „ферейн“, „ассоциацию“… во что угодно, без психологических углублений, но огромное и сильное»[58].

В масштабах своего пространства, замечает Н. Бердяев, немец чувствует себя сдавленным, как в мышеловке. «Шири нет ни вокруг него, ни в нем самом. Он ищет спасения в своей собственной организованной энергии, в напряженной активности. Всё должно быть у немца на месте, все распределено… Всюду он видит границы и всюду ставит границы. Немец не может существовать в безграничности, ему чужда и противна славянская безбрежность»[59]. Специфичным в этой связи оказывается и организация пространства в архитектуре. Немецкие дома с балконами сооружаются так, чтобы они обеспечивали закрытость от чужого взгляда. Дворы тоже ограждены. В домах часто устанавливаются двойные двери для обеспечения звуконепроницаемости. Немцы болезненно реагируют на вторжение на их территорию. Они безучастны к соседям. Во время второй мировой войны, отмечает Э. Холл, американцы наблюдали за поведением немецких военнопленных, которые вчетвером были помещены в небольшую хижину[60]. Как только им удавалось раздобыть соответствующие материалы, они сооружали себе перегородки для получения собственного пространства. Такое ощущение пространства противоположно американскому. Для американцев нет жесткого представления о «центре», для них «центр» может быть связан с магазином на перекрестке, с резиденцией округа и т. д., то есть центр задается той или иной индивидуалистической позицией. Между тем организация пространства в целом носит линейный, рационально просчитанный характер, вписываемый в систему координат.

Американцы – скол английской культуры, но в отличие от англичан довольно общительны и с развитым чувством соседства. Их братское отношение к соседям равносильно русскому. Вызвано это территориальными просторами и потребностью во взаимовыручке. Американский дом – это просторный дом с легкими дверьми, в котором каждый член семьи имеет свою комнату. В противоположность этому у англичан, как правило, только старший ребенок имеет отдельный уголок. Воспитание английских детей происходит в одном помещении, что приучает их быть одним рядом с находящимися людьми. Холл замечает, что даже у членов английского парламента нет своих офисов и они часто ведут свои дела на террасе с видом на Темзу.

У французов дом – это место для семьи, а улица – для общения и развлечений. Друзей они принимают в кафе и ресторанах. Жизнь француза активно вовлечена в общественные дела. Планировка домов, городов и загородной местности у них стимулирует взаимную вовлеченность в жизнь друг друга. Для сохранения равновесия в общественном пространстве французские горожане научились максимально использовать парки и загородную местность. Город в их представлении должен наполнять людей удовольствием, и потому в городах сохраняются широкие тротуары и имеется большое количество уличных кафе. Просторные территории у американцев, французов и русских порождают тягу к «коллективности», в то время как территориальность немцев и англичан – к уединенному способу существования. Интересно в связи с этим сопоставить незначительную территориальность японцев, которая побуждает к компактному расселению, но вместе с тем под влиянием домашнего уклада жизни стимулирует создание определенного