Дух Серебряного века. К феноменологии эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая

ко всяким «мировоззрениям и идеям». Вместо того чтобы искать внутреннюю опору, Чехов без конца ставит неразрешимые вопросы, помещает своих героев в безнадежные ситуации. Чеховские герои так же «беспочвенны», как и их создатель. Для описания их беспочвенности Шестов находит столь шокирующие слова, что ситуации Ницше и героев Достоевского бледнеют на этом фоне. Экзистенциальное положение профессора из «Скучной истории», персонажей «Палаты № 6», «Дуэли» и т. д. – это «кошмарное висение между жизнью и смертью». Вообще типичная чеховская история, по Шестову, – это когда «примириться (с обстоятельствами) невозможно, не примириться тоже невозможно, остается колотиться головой о стену». И так далее – Шестов умеет нагнетать ужас. И если ситуация такова, что у человека отсутствует какое бы то ни было жизненное содержание, жизненный материал, но надо продолжать как-то жить, – он вынужден «творить из ничего». Однако это в принципе невозможно: Шестов несколько раз повторяет, что «творчество из ничего» – за пределами человеческих сил. Всякому известно, что творчество ex nihilo – прерогатива Бога. И таким образом, косвенно, иносказательно, но совершенно определенно Шестов утверждает, что безнадежный, «надорвавшийся» человек самим ходом вещей поставлен перед необходимостью взять на себя дело Бога. Это невозможно – значит, он обязан переступить через себя, подняться, как барон Мюнхгаузен, над самим собой: сделаться сверхчеловеком. Пускай его творчеством станет колотиться головой о стену – к этому методу, замечает Шестов, «прибегали еще древние пророки» «и он и обещает больше, чем наука».

Итак, истинный «сверхчеловек», по Шестову, – это гибнущий, предельно умалившийся, утративший все земные надежды «беспочвенный» человек. Не напоминает ли этот образ христианских святых? Ведь и в связи с «нищим духом» Ницше Шестов вспоминает о кенозисе Христа! – Действительно, шестовская «беспочвенность» похожа на предусловие святости, но на самом деле это не христианское смирение, это нечто противоположное евангельской духовной нищете. Герои шестовских книг 1900-х годов не взывают к Богу из глубины своей немощи: они тщатся «творить», они суть пелагиане, надеющиеся не на Бога и Его благодать, – небеса для них пусты, – а на пробуждение собственных, скрытых до того сил. Сходство чеховских интеллигентов с христианами чисто внешнее, и Шестов в своей герменевтике все же глубоко прав, поставив чеховский тип в ницшеанский контекст.

В «Великих канунах» намечается переход к следующей стадии богословской «идеи» Шестова. В сборнике так же, как в «Началах и концах», есть статья с заголовком, обещающим теологические смыслы, – «Разрушающий и созидающий миры (по поводу 80-летнего юбилея Толстого)». Толстой – воистину «шестовский» герой, он больше, чем человек, ибо вся жизнь его есть «титаническая нечеловеческая борьба, разрушение и созидание миров»[1533]. На своем пути Толстой дважды смотрел в лицо смерти и безумию, и каждый раз, утверждает Шестов, писатель встречался «с какой-то таинственной силой, дававшей ему державное право законодательствовать – созидать и разрушать миры» [1534]. Речь идет, в первый раз, об обретении веры в народ, а во второй – в Бога как в добро, когда в сознании Толстого привычный образ мира рушился и воздвигался новый. – Как видно, в дискурс Шестова властно вступает новая категория – вера, которая мало-помалу будет делаться одной из ключевых для мыслителя. С самого начала вера осознается Шестовым как творческая сила, и вновь нам начинает казаться, что он намекает на благодать, Божественную энергию, на традиционно-теистическое представление о синергии – соработничестве Бога и человека. Но это впечатление ложное. В «мире» Шестова Бога пока что нет, и источник «таинственной силы» – сам человек: сила эта имманентна глубинам его природы, хотя и поднимает последнюю до «сверхчеловечества». Перед нами все тот же барон Мюнхгаузен с его отчаянной самодеятельностью.

Ибо «вера», по Шестову 1908 г., беспредметна, – это все та же шестовская «беспочвенность» 1900-х годов в ее метаморфозе. Вера – это само событие утраты человеком «твердости, правил, почвы» и сопряженное с этим мгновенное «соприкосновение с мирами иными»[1535]. Вера отрицательна – это утрата, разрыв, отречение и пр., – она смотрит, скорее, в прошлое, из которого человека внезапно вырывают в неведомое – в новый мир. «Великое слово “вера”»[1536] у Шестова как бы не имеет грамматического управления: вопрос «вера – в кого» впоследствии всегда будет злить Шестова. Но и в статье 1908 г. в «вере» Шестову важен лишь сам экзистенциальный порыв за пределы общего мира: не так важно, верил ли Толстой в народ, мир или Бога, – существенно только то, что к нему, из недр его существа, явилась «вера». Тем не менее сам Толстой говорил о своей вере в Бога, дающей ему жизненные силы (Шестов приводит эти толстовские слова), в Бога верил и Лютер, с которым Шестов уже познакомился и почувствовал в нем толстовского двойника. Потому в связи с «верой» Шестов все же вынужден подразумевать «Бога», и «Бог» этот – Бог неведомый, предельно апофатичный, лишенный имени и атрибутов. Ибо Шестов в действительности считает Толстого-христианина, строителя религии – неверующим: усилия понять тайну евангельского непротивления злу, выработать религиозный уклад жизни исключают веру как беспочвенность. По-настоящему ценит Шестов лишь сам преображающий момент потрясения «верой»: «Каждый раз, когда Толстой соприкасается с матерью-смертью, в нем рождаются новые творческие силы» [1537] – на мгновение личность делается богоподобной, способной «разрушать и созидать миры». Это похоже на экстаз, а еще больше на сатори (миг пробуждения, просветления) дзен-буддизма, недаром Шестов будет часто использовать образ пробуждения от сна жизни. Или же можно увидеть в представлениях Шестова сходство с принципом посвящения — трансформации личности при мистериальной встрече со смертью. Шестов-западник, читавший Библию на латыни, глубинно – человек Востока, в своем остром сострадании и одновременной ненависти к миру порой сближающийся с буддизмом (неслучайно уже в 30-е годы он увлекся индийскими воззрениями)… Беспредметная вера, неведомый Бог: вот двойной итог параллельно развивающихся у Шестова в 1900-е годы антропологии и теологии – на самом деле шестовского варианта учения о сверхчеловеке. Существо этого учения философ выразил в одной из бесед тех лет с Е. Герцык, его слова разъясняют и загадочное название обсуждаемой нами сейчас шестовской книги: «Именно гибнущий человек стоит на пороге открытия,<…> его дни – великие кануны»[1538].

Теология Абсурда

Бог есть величайший грешник <…>.

Л. Шестов. Афины и Иерусалим[1539]

С 1910-х годов (а именно с книги о М. Лютере «Sola fide – Только верою», датируемой 1911–1914 гг.) в трудах Л. Шестова еще отчетливее прорисовывается богословская составляющая. Приватное богословие Шестова оформляется под влиянием протестантских теологов М. Лютера и С. Кьеркегора, которых он встраивает в традицию христианской мысли,