Нежелательный контент. Политическая власть в эпоху возникновения новой антропологии - Аркадий Юрьевич Недель

премия Библиотеки Конгресса, учрежденная в 2003 году, она дается за те достижения, за которые нельзя наградить Нобелевской премией. Это человек, две главные интеллектуальные страсти которого – марксизм и религия, и это, казалось бы, совершенно несовместимые вещи. Он считается одним из главных мыслителей, переосмыслявших марксизм, и одним из крупнейших религиозных философов ХХ и начала XXI века, наследником католической традиции. Самое удивительное: неизвестно, принял ли он крещение. Это человек, про которого можно снимать огромный фильм-биографию, его жизнь – не только интеллектуальный триллер, но и политический. Колаковский не скрывал, что он – человек действия прежде всего, и эта нотка всегда видна в его критике чужих философских построений. Он интеллектуальный авантюрист, и это фигура, недооцененная в России. Вышли в переводе Юрия Чайникова «Разговоры с дьяволом», в Питере издавался «Небесный ключ», в начале 2000-х выпустили «Семнадцать «или» и другие эссе», его работы, посвященные истории религии и коммунистической критике. Но все-таки Колаковский не стал здесь философской поп-звездой. Кто для вас Колаковский?

Аркадий Недель: В первую очередь мировой мыслитель, всю свою жизнь искавший свое место в пространстве и во времени. Он был очень искренним человеком во всем, что делал, в своих ошибках, отказах, в принятии сталинизма, марксизма, потом в их неприятии, в отношении к диссидентскому движению Адама Михника, в его отношениях с религией… Он искренне верил, искренне ошибался и искренне от этого отказывался. У него была огромная интеллектуальная честность. Такое чаще встречается для человека Восточной Европы, в ситуации, когда ты находишься одновременно в нашем мире и нигде, чем с европейским мыслителем. Европейские мыслители привязаны к своей стране, даже такие, как Гуссерль, я уже не говорю о националисте Хайдеггере и прочих. Колаковский был, безусловно, привязан к Польше, он прекрасно знал польскую культуру, но при этом он ощущал себя человеком мира. И во времени тоже, он же писал и о древних греках, и о Марксе, и о религии. И третье важное в его ипостасях, помимо названных вами марксизма и религии, – это феноменология. Он один из очень крупных феноменологов, последователь Гуссерля, его интерпретатор, и он захватил важный тренд в феноменологии – теорию чистого сознания.

Елена Фанайлова: Это вообще ключевая ветка философии ХХ века.

Аркадий Недель: Безусловно, самая важная, если не считать марксизма.

Юрий Чайников: Все это есть, но не работают никакие из тех характеристик, которые мы можем в единственном числе приписать Колаковскому. Как можно говорить о польском философе, когда он с древними греками на дружеской ноге? Он говорит о древних философах как о своих современниках, собеседниках. Говорят, что он умер десять лет назад, но философ умер, когда его не читают, когда о нем не разговаривают. Только когда мы разговариваем на тему какой-то книги, вокруг нее начинается жизнь, только тогда она существует. И нужно сделать так, чтобы об этом говорили.

Аркадий Недель: Да, философы умирают, когда их не читают, но еще это происходит тогда, когда их канонизируют, когда они становятся памятниками. Слава Богу, Колаковский не стал и не станет таким памятником, потому что мысль его такова, так структурирована, что сделать памятник из него практически невозможно.

Юрий Чайников: Открытая система.

Петр Сквечиньский: Для меня Колаковский прежде всего политик, причем очень успешный. Он сыграл большую и известную роль в 60-х в процессе разочарования молодой польской интеллигенции в коммунистическом строе. У него был авторитет в этой среде. Это трудно вообразить, но тогда молодая варшавская интеллигенция была коммунистической, левой, в Польше была традиция социалистической партии, патриотической. Колаковский принадлежал тогда, когда он был очень молодым, к коммунистической партии, более того, он принадлежал к группе молодых коммунистических интеллектуалов, их называли «бешеными». Колаковский был коммунистом относительно короткое время, он разочаровался в коммунистическом строе и начал критиковать польскую власть за то, что она непоследовательно отходила от сталинизма. Он начал это говорить после поездки в Советский Союз, в октябре 1956 года, и это сыграло большую роль, его пример действовал на других людей. Колаковский критиковал марксизм как форму религии. Потом его отношение к религии изменилось, но тогда это играло большую роль: тогдашние молодые польские коммунистические интеллектуалы были атеистами, причем очень яркими, и то, что им сказали, что их марксизм – это религия, было очень эффективно.

Колаковский был личным знакомым, другом моих родителей, особенно моей матери. Они жили в Варшаве во время немецкой оккупации, в том же доме. Как известно, отец Колаковского был арестован, а потом расстрелян немцами – он помогал евреям. Ранним утром после этой ночи, когда отца Колаковского арестовали, в этой квартире никого не было, Лешек Колаковский тогда был не в Варшаве, иначе, по немецкой процедуре, его арестовали бы тоже. Мужчины из этого дома, в том числе и мой дедушка, вошли в эту квартиру, чтобы посмотреть, что там, и нашли на столе тетрадь, где отец Колаковского записывал: первое – настоящие имя, фамилия еврея, второе – ненастоящие имя и фамилия, под которыми он скрывается, третье – адрес, где он скрывается. Эта тетрадь являлась бы смертным приговором для многих людей, если немцы это нашли бы.

Аркадий Недель: А эта тетрадь сохранилась?

Петр Сквечиньский: Этого я не знаю. Это история, которую я много раз слышал от моей матери.

Аркадий Недель: Колаковский был одним из первых европейских мыслителей, который понял религиозную составляющую марксизма и вынес ее на обсуждение, показал: вы оказались там потому, что вам нужна новая церковь.

Александр Бондарев: Он очень молодым вступил в компартию, как многие из известнейших впоследствии писателей, даже диссидентов. Колаковский объяснял гораздо позже, что в то время, сразу после войны, коммунизм представлялся им всем продолжением европейской традиции рационализма и космополитизма, которые были весьма близки. Однако, как Колаковский говорил потом, это было недоразумением, потому что коммунизм показал свое истинное лицо. И если в 50-е годы он боролся с церковью, был сталинистом, то потом стал радикальным критиком сталинизма. Все эти ребята, вступавшие в коммунистическую партию, потом себя называли «ужаленными Гегелем», я очень люблю этот польский термин: они были за представление Гегеля об историцизме, и отсюда возник исторический материализм. Колаковский же, подумав, а он думал и менялся всю жизнь, стал защитником кантовской морали, против Гегеля. Кантовская мораль – это звездное небо над нами и категорический императив внутри нас, грубо говоря, это натуральное право, которое он защищал. Он говорил, что европейская культура продолжается, поскольку знание объективности морального мира, например, в форме веры в права человека, поддерживается только исключительно религиозной верой, существующей на Западе, цитирую,