Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

его рождения есть тайна свободы, тайна отказа от ее бремени и личной ответственности. Отречение от свободы не проходит для человека безнаказанно, превращая его в раба необходимости; вся разница лишь в том, в каком обличии эта необходимость ему предстает и как усыпляет его совесть. Вот почему, будучи даже убежденным оппозиционером, он почти всегда остается все тем же советским человеком. Это не противоречит тому, что обязательное изучение марксизма в школе, институте, на работе, лекции по радио и телевидению вызывают у многих чувство, близкое к тошноте. Здесь не нужно поддаваться иллюзии: человек, воспитанный советским режимом и вскормленный диалектическим материализмом, при всей своей ненависти к нему, в большинстве своем все же не способен окончательно преодолеть навязанную ему мифологию. Он заражен, отравлен ею. Она остается в его сознании, голове и сердце в форме целого набора пошловатых «истин» – пошловатых, но все-таки истин. И когда у него недостает собственного мнения, он с необычайной легкостью использует имеющийся у него запас идейных и моральных аксиом. Это наблюдается почти на всех уровнях культуры и образованности, ибо советский человек тысячами тончайших и невидимых нитей связан с господствующей идеологией и порожденным ею бытом.

Разложение понятия народа и необычайная метаморфоза психического и духовного мира его этнических элементов подводит в свою очередь и к критическому анализу реального содержания таких понятий, как культура, язык, вера и нация. Но сколько бы мы ни вглядывались в реальности, стоящие за этими понятиями, всюду перед нами одно и то же явление – необратимый процесс распада тех «органических начал», которые столь недавно еще казались вечными и незыблемыми. Этот процесс необъясним словами о секуляризации духовных ценностей, или констатацией насилия партийно-государственного аппарата над культурой. Государство действительно уничтожило культуру, подменив ее идеологией, но, как уже отмечалось выше, акт насилия совершился не без согласия народной души. Уже в первые годы революции стало очевидно, что собственная национальная культура совершенно чужда русскому народу, что даже храмы и иконы, созданные гениальными предками и занимавшие, казалось бы, главное место в духовной жизни русского человека, оказались пригодными лишь на кирпичи и дрова. Перманентное разрушение культурных памятников, утилитарное и нигилистическое отношение к культуре в целом, свидетельствует о том, что подлинная культура потеряла для теперешнего жителя России свою проницаемость и жизненность, что она онемела, умолкла, превратилась в нечто застывшее и чуждое. Последние экспедиции на русский север доказывают это с еще большей силой. Легкость, с которой отдаются крестьянами старинные костюмы или наследственные предметы быта, а также сараи и загоны для свиней, сооруженные ими из икон, перед которыми многие из них еще недавно молились, свидетельствует о том, что эти процессы не сводимы к одному лишь антирелигиозному террору, который, кстати сказать, не имел в этих областях столь буйных проявлений, как в центральных районах России. Дело здесь не в терроре: семья, добровольно отдающая икону столичным проходимцам, сама уже смотрит на себя и на свою культуру как на некий музейный экспонат,? е. как на нечто отжившее, ненужное, чужеродное жизни. О каких же «вечно живших органических началах» русской культуры можно говорить сегодня, когда умер главный источник всякой культуры – религиозная вера? Культура – всегда производное от культа, ибо культ и есть то зерно, из которого развивается древо культуры: язык, быт, искусство, философская мысль, общественные и экономические отношения. И таковой была не только русская культура, но и культура египетская, античная, средневековая. Культура – всегда язык религии, но язык особый, символизирующий глубину духовного постижения и осмысления бытия. Рожденный религиозным опытом и духовной традицией он обязательно национален, а потому и своеобразен, что, конечно, не отменяет его универсальности и всечеловечности, к которым призвана всякая истинная культура.

Однако, как бы мы ни определяли культуру, принципиально важным остается одно: понимание культуры неотделимо от понимания глубины задачи, которой культура определяется и которой она свободно служит. Это означает, что непроницаемость и чужеродность русской культуры есть результат внутреннего, духовного несоответствия культуры и современного человека, а не мнимой архаичности и условности ее форм. Именно из-за ничтожности и скудости духовного мира подсоветского человека культура оказывается для него не живым символом, а знаком, немым иероглифом, перед которым он если и склоняет иногда голову, то лишь потому, что это «достояние великого прошлого»…

Истребление ителлигенции и культуры не прошло безнаказанно. Рационализация массового сознания через приобщение его к цивилизации не спасла страну от всеобщего одичания. Под тонкой коркой рационально-технического разума обнаруживается тот инфантильно-упрощенный мир, зеркальным отражением которого является советское искусство и философия. Ведь только из нигилизма и пафоса профанации, которым коммунистическая идеология растлила человеческие души, мог возникнуть такой феномен как «советская культура» или «советский быт». Значение этих уродливых форм многими недооценивается: кажется, что это нечто внешнее, искусственное, а потому легко преодолимое. Но в действительности все происходит наоборот, ибо рабство и лакейская психология начало не только внешнее, но и внутреннее. Снижение высшего и возвышенного к низшим ценностям и мотивам характерно не только для партийных пропагандистов и полуинтеллигенции, но и для интеллигенции, ориентированной на культуру. При всем своем критицизме и эрудиции даже лучшая часть сегодняшней интеллигенции в глубине души до сих пор еще убеждена, что экономический базис есть основа культуры и духовных ценностей, что свобода – это осознанная необходимость, что религия – компенсация социального угнетения, а человек произошел от обезьяны. В это трудно поверить, потому, что в этом трудно признаться, но это обнаруживается всякий раз, когда раскрываются какие-либо возможности для свободного положительного творчества.

Тот же закон профанации обнаруживается и в процессе перерождения языка. В начале тридцатых годов Л. Каменев отмечал: «Мы говорим и пишем не так, как говорила и писала пишущая Россия тридцать-сорок лет назад. Наши писатели создают новый литературный язык, и скоро язык “Анны Карениной” будет звучать для нас, как сейчас звучит язык “Капитанской дочки”»15. Тогда для многих еще процесс ломки языка связывался с исканиями футуристов, с языковыми теориями А. Белого или В. Хлебникова. Но процесс пошел по иному пути. Языка почти не коснулись резкие внешние изменения – он изменился внутренне, в семантическом своем строе, и изменился так, что кажется действительно несопоставимым с языком «Капитанской дочки» или «Анны Карениной». Язык, так же как и человек и культура, не выдержал натиска тоталитарной идеологии, не устоял перед мощным процессом профанации и опошления жизни. Г. П. Федотов был глубоко прав, когда за хамским стилем прессы, за грубостью и разнузданностью речи сумел разглядеть не просто одичание народа, но появление особого типа культуры как знака возможного коренного