Постмодернизм в России - Михаил Наумович Эпштейн

мы считаем „постмодерном“ недоверие в отношении метарассказов. <…> С выходом из употребления метанарративного механизма легитимации связан, в частности, кризис метафизической философии, а также кризис зависящей от нее университетской институции. Нарративная функция теряет свои функторы: великого героя, великие опасности, великие кругосветные плавания и великую цель. Она распыляется в облака языковых нарративных, а также денотативных, прескриптивных, дескриптивных и т. п. частиц, каждая из которых несет в себе прагматическую валентность sui generis[414].

Постмодерн – это культура рефлексии, недоверия и критической отстраненности по отношению ко всем стратегиям власти. «Постмодернизм» и «империализм» – невозможное сочетание. Симулятивность «империалистической пропаганды», американской или российской, никак не сочетается с критической направленностью постмодерна. Все эти гибридные, фейковые дискурсы нацелены на создание и укрепление новых метанарративов, как бы они ни назывались – «русский мир» или «сделаем Америку снова великой». «Великие герои, великие опасности, великие цели» – весь этот пафос, сочетание героики и ностальгии, претит постмодернизму и утилизуется разве лишь в качестве объектов концептуальной игры в духе Дмитрия Пригова или Владимира Сорокина. Постмодернизм в высшей степени ироничен в отношении любых монолитных и героических дискурсов и поощряет многосубъектность, множественность традиций, перспектив, картин мира.

Цель постмодернистской политики – создание сообществ, уважающих неоднородность правил и многоразличие языковых игр (лиотаровское differend и дeрридеанское diffе́rance). Действительный постмодернизм на пространстве бывшего СССР – это развитие множества постсоветских идентичностей, разнообразных этнических и конфессиональных традиций, ни одна из которых не претендует на власть над другими и тем более над всем миром. Что касается идеологической эклектики, этой дикой смеси клерикализма, монархизма и советизма, когда чуть ли не одни и те же уста славят Иисуса Христа, Николая II и Сталина, то это не постмодернизм, а выстраивание нового метанарратива, в котором все, что делаем мы и наши предки, – хорошо, а все, что делают другие, – плохо. Обличение постмодернизма как теоретического рассадника тотальной и тотализующей лжи проходит мимо главного: принципов «различания» и «деконструкции» (Ж. Деррида) и «недоверия» и «фрагментации» (Ж.-Ф. Лиотар). Самое удивительное – что в такой лжетрактовке постмодернизма сходятся и его фашиствующие сторонники, которые охотно ищут в теориях симулякра обоснования «гибридной» пропаганды и имперской экспансии, и его консервативные противники, которые обвиняют постмодернизм в разрушении иерархии ценностей, в моральной вседозволенности.

Впрочем, нельзя исключить, что попытки завербовать и узурпировать постмодернизм в качестве теоретической основы крайне правых дискурсов (евразийского, трампистского) тоже входят в перспективу его возможной эволюции. Тогда придется признать, что, наряду с движением от классического постмодернизма к новому техноавангарду (протеизм) или новому витализму (взрывной стиль), вырисовается еще одна развилка – к «реакционному постмодернизму», как выразительно назвал его Марк Липовецкий в статье «Псевдоморфоза: Реакционный постмодернизм как проблема»[415]. По сути, это гибридный антимодернизм, склонный к избирательной рецепции симулятивных, «бодрийяровских» идей («постправда», «fake news» и т. п.) ради утверждения «Великой Традиции», поворота к домодерным, националистическим ориентирам, сочетающим экспансионизм и изоляционизм в политике.

В этом контексте заново встает вопрос о путях постмодерна в России. Если страна, перевернув вектор истории, окажется отброшенной в домодерное прошлое, если все попытки модернизации, которые Россия многократно предпринимала начиная с Петра I, обернутся провалом, то какова будет судьба ее постмодерного наследия? Останется ли постмодерн экзотическим цветком в истории страны, которая лишь на короткий период – между крахом коммунистической утопии и фантомом посткоммунистической автаркии – сумела стать «с веком наравне», чтобы потом снова и уже безнадежно от него отстать? Или постмодерн, как опыт преодоления тоталитарного сознания, может оказаться целительной прививкой против духовной болезни новой идеократии – не марксистской, но еще более узкой и тупиковой, имперско-шовинистской?

На Западе постмодернизм часто воспринимается как изжитое понятие, ностальгическая память о «прекрасной эпохе» конца XX века. В России постмодерн, как опыт деконструкции и релятивизации любого тоталитарного проекта, еще устремлен в будущее и может оказаться действенным оружием против тех патриархально-мифологических чудовищ, которые яростная «почвенническая» пропаганда вызывает из глубин общественного подсознания. Постмодерн в России еще не выполнил своей исторической задачи, и чем больше страна откатывается в домодерное прошлое, тем больше затребованы в ней ценности постмодерна: стилевая мягкость и пластичность, этическая терпимость и открытость, способность ставить индивидуальное и фрагментарное выше тотального. Как ни парадоксально, судьба дальнейшей модернизации России зависит от того, насколько глубоко она усвоит свое собственное постмодернистское наследие, которое роднит ее с Западом.

Заключение

1. Постмодерн и искусственный интеллект

Как бы ни сложились судьбы человечества в XXI веке, очевидно, что самая магистральная, четко прослеживаемая линия современной истории – это возрастание компьютерной памяти, умножение виртуальных миров, усиление искусственного разума. Ожидается, что к середине XXI века он по мощности многократно превзойдет биологический, научится совершенствовать сам себя и поведет за собой все более отстающее от него человечество, которому останется лишь поддерживать в наилучшей форме свой естественный интеллект. Такая революция уже почти завершается в сфере физического труда, который все чаще берут на себя машины, а человек прикладывает все больше сил к развитию своего тела, укреплению здоровья, продлению жизни. Так и в обозримом будущем машины, уже интеллектуальные, оставят человеку возможности заниматься умственным и художественным саморазвитием, взяв на себя информационные и вычислительные задачи, индустриальные работы, сферу услуг и т. д.

Какое отношение ко всему этому вполне обозримому, уже наступающему будущему имеет постмодернизм? Может быть, само это понятие – рудимент какой-то устаревшей парадигмы? Постмодерн обычно описывается в иной, более традиционной системе координат: Античность – Средние века – Новое время – постновое, постмодерн… Конечно, развитие цивилизации по этой традиционной шкале тоже связано со сменой носителей информации: от устных – к письменным, от пергамента к бумаге, от свитка к книге, от рукописания к печатному станку, от пишущей машинки к компьютеру. Наступление Нового времени связано не только с открытием Нового Света и возрождением античности, но и с изобретением книгопечатания. Естественно предположить, что и у постмодерна есть своя техно-информационная составляющая. О ней уже было сказано в главах об информационном взрыве и о переходе от пост к прото (в первом и последнем разделах). Но подытожим вкратце, каково место постмодерна в этой глобальной эволюции: от биосферы – через homo sapiens – к техносфере.

Если взглянуть на постмодерн в такой широчайшей перспективе, не может не удивить одно обстоятельство. Концепция постмодерна – в архитектуре, литературе, философии – на пятнадцать-двадцать лет опередила создание Всемирной паутины (WWW) и воспринималась поначалу только в гуманитарных рамках. Ставились под вопрос личность автора и роль истины в механизмах развития знаковых систем; провозглашалась смена научных парадигм и рождение новых эпистем, в которых человеческий субъект исчезает, оставляя место лишь для самодействующих структур – генетических, лингвистических, когнитивных, экономических… «Что мы нашли,