Постмодернизм в России - Михаил Наумович Эпштейн

и тоталитарных подмен, способный видеть себя в хвосте, в давно прошедшем того процесса, которому он только кладет начало. Это авангард, прилагающий к себе свою собственную меру и глядящий на себя из той дали времен, в направлении которой он делает только первые шаги.

У нас уже появился – впервые в истории – опыт стремительных технологических перемен, происходящих в жизни одного поколения. Мы уже можем соизмерять себя с собой, сопоставлять свои начала и концы. Такого опыта не было у тех авангардных поколений (от 1900-х до 1960-х), которые восходили к творчеству на гребне очередной техноинформационной волны, но не наблюдали, как она опадает и сменяется другой, поэтому как бы застывали на этом гребне, видели себя выше всех других, отождествляли себя с будущим в его последней неотменимой правоте. Наше поколение уже может предвидеть то будущее, из которого видит себя давно прошедшим. Это раздвоение – действительно новая черта поколения 2001 года. Все те понятия и термины, которые укрепились на рубеже веков, даны нам на вырост и поэтому могут обзавестись приставкой прото. Виртуальный, электронный, нейрокосмический – мы в самом начале этих эонов и потому можем снабдить их приставкой прото.

* * *

…И сам себе я кажусь прото-чем-то, допотопным чудовищем, выползающим из конца ХХ века, как выползали из XVIII века почти забытые ныне Херасковы, Озеровы… – а после них возникли Жуковский, Пушкин, Гоголь, Достоевский… Я вижу себя глазами будущего Достоевского – как мыслящую протоплазму позднекоммунистического и раннекомпьютерного века, с элементарной душевной жизнью и наивно-усложненными приборами, передовой линией просвещения – вычислительной техникой. Это трагикомическая ситуация – чувствовать себя прототипом чего-то настолько неизвестного, что даже неизвестно, состоится ли оно, или сам его прообраз канет в прошлое, так и не найдя своего отношения ни к чему в будущем.

Судить о том, что является прото, обычно можно лишь после того, как явление полностью вызрело и состоялось. Откуда мы знаем, что Данте и Джотто – это Проторенессанс? Очевидно, такое определение может быть дано лишь после того, как определился и завершился сам Ренессанс, то есть задним числом. И действительно, термин «Проторенессанс» появился только в XIX веке (да и термин «Ренессанс» возник лишь в конце XVIII века во Франции). Можно ли сказать прото о том, современником чего являешься, – или этот термин может быть обращен только к явлениям прошлого после того, как они уже сошли на нет и мы видим, предвестием чего они стали?

Особенность нашего поколения в том, что оно может давать определение прото «передним числом», то есть заранее устанавливать начальность того явления, которое приобретет меру зрелости в будущем. Тем самым одновременно совершается и прогностический труд. Когда мы говорим «протовиртуальный мир» о нынешних компьютерных сайтах, мы одновременно и задаем проекцию развития этих экранных плоскостей к зрелой, многомерной, всеохватывающей виртуальности, и обозначаем свое место в зачаточном, двумерном периоде этого процесса. Прогнозируя будущее, мы одновременно помещаем себя в его далеком прошлом. Футурология тем самым становится неотделима от проективной археологии – археологии самих себя, своего времени.

Возможно резонное возражение против «протеизма» как новой культурной парадигмы: не следуют ли отсюда выводы в духе детерминизма и телеологии? Характеризуя определенную современную тенденцию как прото-икс, подразумеваю ли я, что «иксизация» в будущем неизбежна?

На мой взгляд, прото не содержит никаких фаталистических предпосылок. Раньше определение прото давалось тому, что предшествовало уже заранее известному. Когда Ренессанс предстал уже завершенным, отошел в далекое прошлое, только тогда (в XIX веке) получила обозначение и начальная ступень, ведущая к нему, – Проторенессанс. Точно так же античные и средневековые повествования о любви получили названия «протороманных», когда и сам жанр романа, и его теория были уже сформированы. Так из уже готового, осуществленного будущего переименовывалось прошлое, выступая как ступенька, ведущая к предназначенной цели. Такова была уловка детерминизма, предопределявшего прошлое его же собственным будущим, но создававшего иллюзию, что прошлое само предопределяет будущее.

Однако понятие прото резко меняет свой смысл в применении к современным явлениям: оно указывает не на неизбежность, а на одну из возможностей будущего. Мы не можем заведомо знать, протофеноменом чего является то или другое в момент его возникновения, – нам остается лишь предположение и надежда. Прото-икс – значит имеющий склонность становиться иксом, развиваться в направлении икс. В отличие от международной приставки «пре» или русской «пред» («preglobal», «предглобальный»), прото в нашем понимании указывает не на порядок во времени, а на открытую возможность, зародышевую стадию явления. Это знак не временно́й последовательности, а скорее потенциальности, гипотетичности, сослагательного наклонения[409].

Под знаком прото культуре снова позволено все, на что накладывал запрет постмодернизм: новизна, история, метафизика и даже утопия. Но они лишены тех тоталитарных претензий, которые раньше заставляли подозревать в них интеллектуальную казарму, «руководящее мышление» («master thinking»), прото – период сменяющихся проектов, которые не подчиняют себе нашей единственной реальности, но умножают ее альтернативные возможности, прото – это новое, ненасильственное отношение к будущему в модусе «может быть» вместо прежнего «должно быть» и «да будет». Утопические, метафизические, исторические проекты – сколько забытых, осмеянных и уже невозможных модусов сознания заново обнаруживают свою возможность, как только они понимаются протеически – именно в качестве возможностей, лишенных предиката долженствования.

В конце XVII – начале XVIII века в двух самых передовых странах того времени – Франции и Англии – разгорелся спор между «древними и новыми». Первые провозглашали безусловное превосходство античных авторов, вторые доказывали, что современные могут их превзойти. Ш. Перро, автор «Красной Шапочки», и Б. Фонтенель, автор «Бесед о множественности миров», были, в сущности, первыми авангардистами европейской культуры: они не призывали сбросить Гомера и Софокла с корабля современности, но утверждали, что новые могут превзойти древних. Так обозначился чисто светский конфликт «нового» и «старого», который не прекращался затем на протяжении трех веков, принимая все более изощренные и подчас ожесточенные формы: «романтики и классицисты», «реалисты и романтики», «символисты и реалисты», «футуристы и символисты», «соцреалисты и модернисты», «соц-артисты и неоавангардисты»…

И вот этот конфликт исчерпывается у нас на глазах, потому что мы сами старимся в той же мере и с той же скоростью, что обновляемся. Мы сами – древне-новые, мы – нео-архаика. Стремительность обновления, которую мы предполагаем в будущем, предполагает быстроту одревления нас самих[410].

Постмодернизм и взрывное сознание XXI века

1. Техника и витальность

Многое из того, что постмодернизм привнес в культуру последней трети XX века, остается в ней и в XXI веке. Остаются цитатность и интертекстуальность, ирония и эклектика, сомнения в универсальности всяких канонов и иерархий. Однако постмодернизм застревал на уровне знаковой игры, розыгрышей, перевертышей, перекодировок – игры, которая не признавала ничего