Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс

выяснилось, что такой единой системы нет, каждое мнение стало претендовать на статус знания. Между тем различие знания и незнания восстанавливается, если формулируется следующее требование: знание есть истинное мнение, обоснованное в рамках определенной логической системы (уже известной или сформулированной говорящим). Требование это отнюдь не легко выдержать, ибо большинство говорящих используют вперемешку мнения, признаваемые истинными в рамках совершенно различных систем, так что уже соответствующее различение представляет собой сложную работу, и еще сложнее построить и разработать новый тип мышления. В последнее время под влиянием таких авторов, как Бодрийяр или Лиотар, стало модным воспевать эклектику средств массовой информации и «молчаливого большинства» или «среднего потребителя». Создается впечатление, что каша в сознании большинства начинает соблазнять философов, уставших от безвыходного плюрализма «серьезного мышления». Получается, что массовые журналы и телевидение как-то по ходу дела решили все философские проблемы, смешав все воедино, так что единство сознания, о котором мечтала философия всю свою историю, возникло само собой помимо ее участия. Современная мысль воспевает эклектизм, но на деле не в состоянии изменить своему идеалу единства языка и логики и поэтому ищет этого единства в демократической нерасчлененке.

На деле же массовое сознание не понимает, что оно эклектично, – оно осознает себя носителем целостного здравого смысла, совершенно не видя вопиющей непоследовательности своих рассуждений, которой наслаждаются и которую стилизуют теоретики постмодерна, способные противопоставить этому господствующему массовому сознанию только внутреннее злорадство, бессильную и подобострастную иронию, кукиш в кармане. Но эклектизм и вселенская смазь – совершенно различные феномены. Эклектика гарантируется изнутри неиндивидуальным характером самого мышления, порождающего различные логические системы. Мыслящий в равной мере владеет многими такими системами: у него нет «ментальности», «подсознания» и т. д. Немыслящий не владеет никакими из них.

Современная мысль, полагая, что «идеология» каждого в отдельности индивидуума создается его специфическим положением в мире и поэтому не имеет никакой связи с другим, кроме материальной, придает колоссальное значение диалогу, коммуникации, средствам информации и т. д., которые должны преодолеть замкнутость индивидуального мышления. На деле эта же замкнутость является побочным результатом работы неиндивидуального мышления: логические системы все соединены внутренне, изначально и притом логически, мыслительно. Для того чтобы понять эту связь, достаточно углубиться в каждую такую систему, и сразу станет ясно, каким путем, она была сформирована. Различение и формирование таких систем является работой, которую так называемый диалог просто пародирует. (Какой смысл, например, имеет «диалог с марксизмом», если марксизм возник именно в процессе дистанцирования от всех остальных типов мышления как «буржуазных»? Ведущие такой диалог исходят из странного представления о том, что идеология марксизма возникла «спонтанно» как идеология рабочего класса, хотя деление на рабочий класс и буржуазию есть результат самого марксистского анализа. То же относится и к любому другому типу мышления.)

Диалог и коммуникация – а соответственно, и средства массовой информации – только разрушают внутренние логические связи между различными логическими системами и заменяют их внешними, не имеющими ничего общего с их внутренней природой и в свою очередь идеологическими. Целью мышления является не коммуникация между уже существующими типами мышления, а выработка новых типов или продуманных комбинаций уже имеющихся. Современная культура вообще полагает, что коммуникация есть большая ценность, поскольку она видит человека изнутри одиноким, замкнутым в тюрьме своей индивидуальности, из которой он стремится вырваться, чтобы соединиться с другими такими же заключенными. Между тем внутренне человек лишен всякой индивидуальности: наше мышление безлично и способно использовать любые логические, стилистические и какие угодно приемы. Индивидуальность навязывается нам как раз извне как частной, так и массовой коммуникацией с ее психологизирующим, социологизирующим, политизирующим и так далее языком. Чем меньше мы общаемся с нашими ближними, тем глубже мы с ними связаны – о чем хорошо повествует опыт отцов-пустынников. Современному человеку для соединения с другим не хватает не коммуникации, а как раз одиночества. То, что верно для словесного общения, справедливо также и для телесного. Многие, не видящие подлинной причины неудачи их проектов диалога и коммуникации, обращаются к эросу, чтобы соединить тела, если уж не удается соединить души (Батай, Бахтин, Делёз): еще одна демонстрация материализма современного гуманитарного сознания. Но тело есть, как уже говорилось, лишь побочный продукт развоплощения. Тело выделяется, становится видимым как тело и начинает вызывать эротическое влечение, только если оно разрывает связь с другим и в пределе – со всем миром. Тело формируется аскезой. Эрос вторичен по отношению к Танатосу. Современные теории эротического экстаза призывают смешивать то, что еще не разделилось. Эротическая природа тела выявляется только в его «внемирности» («остранение» русских формалистов).

Мышление в присутствии другого оставляет, как кажется, неразрешенным традиционный вопрос метафизики: «Почему есть нечто, а не ничто?»

На этот вопрос можно ответить, исходя из предыдущих рассуждений, указанием на то, что сущее, иное, «нечто» – в данном случае уже наличные логические системы – имеют то же происхождение, что и мышление о них: они также возникли как реакция на иное, так что иное получает общий источник с реакцией на него. Такой ответ был бы вполне гегельянским: тождество бытия и мышления. Между тем если всякое мышление есть мышление в присутствии иного, то это означает, что мышление производно от бытия, и мы получаем хайдеггерианский (последовательно материалистический) ответ: мышление определяется иным, нередуцируемым бытием.

Оба эти ответа, как и их различные варианты или какие-то новые возможные ответы на фундаментальный вопрос метафизики, порождают, однако, лишь новую логическую систему, новый язык, тип мышления, теорию, методологию, стиль и т. д. Следовательно, и сам вопрос и ответы на него являются нерелевантными относительно принятой нами постановки вопроса.

Здесь следует совершить акт философского эпохэ, так же, как его совершил Кант, относительно вопроса о природе внешнего мира, то есть следует воздержаться от определения природы внутреннего мира, субъективности. Достаточно констатировать то обстоятельство, что каждая логическая система находится в логических, мыслительных отношениях к другим и что не следует прибегать к гипотезе индивидуальности – ни идеалистически, ни материалистически понятой, – чтобы объяснить феномен разнообразия форм мышления: феномен этот достаточно объясняется и без этой гипотезы. Мышление как раз демонстрирует свою неиндивидуальную природу тем, что порождает все новые индивидуальности. Мышление тем радикальнее, чем более оно разрывает связь с тем, что есть, изолирует себя, индивидуализирует: именно этим оно в максимальной степени обнаруживает свой универсализм. Ничто так не универсально, как индивидуальное. Философия веками стремилась к созданию теорий, способных преодолеть индивидуальность их создателя и сказать истину о целом мира. Все эти теории можно, однако, назвать лишь супер-индивидуальными: философ не случайно воспринимается обычно как предельно индивидуализированная, оригинальная (но не в смысле универсальных начал), эксцентричная фигура.

Практика