Постмодернизм в России - Михаил Наумович Эпштейн

это уже не период после: посткоммунизм, постмодернизм, постиндустриализм, постструктурализм. Это, скорее, период зарождения каких-то новых культурных формаций. Наступающая эпоха, меняя ориентацию с прошлого на будущее, с повтора на новизну, тем не менее вбирает опыт постмодерна, поскольку сама новизна предстает теперь как множимость сменяющихся альтернатив, а вовсе не простор для титанического произвола. В отличие от авангарда и утопизма XX века, сознательно устремленного в будущее ради его переделки, начало XXI века указывает на неподотчетность и непредрешимость будущего. Оно действует, условно говоря, так же, как бессознательное у Фрейда или язык у Лакана. Будущее столь же непредсказуемо, как и неотменимо, оно – общий круг всех инаковостей, оно – самое «другое» из всего, что нам дано пережить, с чем дано соприкоснуться. Язык все-таки есть, бессознательное все-таки есть, и нам даны некоторые способы их дешифровки, некая, пусть несовершенная грамматика. Они все-таки обладают некоей структурой, которая расшифровывается в метафорах и неврозах. Будущее – это язык без грамматики, это бессознательное без сновидений, чистое ничто, которое неизбежно становится всем, чтобы снова и снова оставаться ничем. Оно непрозрачно именно потому, что открыто.

Остается задуматься, почему это свойство будущего – прятаться, ускользать, избегать названия и выявления, было постмодернизмом перенесено на прошлое и настоящее. В прошлом была обнаружена невозможность начала (origin), в настоящем – невозможность присутствия (presence), повсюду – невозможность истины[371], хотя все эти невозможности приходят к нам из опыта взаимоотношений с будущим. Суть в том, что постмодернизм был реакцией на утопизм – эту интеллектуальную болезнь, одержимость будущим, которой была поражена вторая половина XIX века и первая половина XX века. Будущее мыслилось определенным, достижимым, воплотимым – ему присваивались атрибуты прошлого. И вот постмодернизм, с его отвращением к утопии, перевернул знаки и устремился к прошлому – но при этом стал присваивать ему атрибуты будущего: неопределенность, непостижимость, многозначность, ироническую игру возможностей. Произошла рокировка. Но постмодернистская подмена будущего прошлым ничем не лучше, чем авангардистская подмена прошлого будущим. Деконструкция, обнаруживающая неопределенность значений в классических текстах прошлого, – зеркальное отражение авангардного конструктивизма, задававшего абсолютную жесткость значений еще несостоявшемуся будущему.

Игра в прошлое-будущее, которую вели авангардизм и постмодернизм, сейчас завершается вничью. Это особенно ясно в России, где посткоммунизм стал быстро отодвигаться в прошлое вслед за самим коммунизмом. Возникает потребность выйти за пределы утопий и резонирующих на них пародий. «Посткоммунистическая» эпоха, отсчитав всего лишь несколько лет своего пост, вдруг увязла в протоплазме какого-то нового, неведомого социального строя и вновь оказалась в стадии «предбудущего», на этот раз абсолютно неведомого. «Коммунистическое будущее» осталось в прошлом, но это означает лишь то, что будущее очистилось еще от одного призрака или идола, и такое очищение, или демифологизация времени, и есть особая функция будущего. В XXI веке будущее опять надвигается на Россию, уже не с восклицательным знаком, но со знаком вопроса, на который нет и не может быть заведомого ответа.

4. Реальность после симулякра

Новая открытость будущему имеет мало общего с утопизмом еще и потому, что она сопряжена с новым чувством реального. Начало XXI века нанесло сильнейший удар по постмодерным концепциям симулякра, гиперреальности, постистории – и усилила до степени катастрофизма чувство подлинной, неотменимой исторической реальности.

Если искать временну´ю веху, явно отделяющую постмодернизм от последующей эпохи, то это – 11 сентября 2001 года. Есть ирония судьбы в том, что мишенью глобального терроризма стали два здания Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Возведенные в начале 1970-х годов[372], они стали ровесниками и любимцами постмодерной эпохи. Их зеркальность служила символом и образцом архитектурного постмодерна. Две башни – как два взаимоотражения без подлинника.

В свое время выдающийся архитектор и теоретик постмодерна Чарлз Дженкс писал, что эпоха модерна закончилась 15 июля 1972 года в 15:32. Tогда спроектированный в стиле модерн жилой район Pruitt-Igoe в Сент-Луисе, когда-то названный «совершенной машиной для жизни» и награжденный премией Национального института архитектуры, был взорван динамитом. Построенные в 1951 году четырнадцатиэтажные блочные здания, полные солнца, простора и зелени, стерильные и рациональные, как больница, оказались неподходящим местом обитания для людей с низким доходом. Район стал рассадником преступности, и двадцать лет спустя было решено снести его, чтобы расчистить место для новых построек[373]. Знаменательно, что том же 1972 году, когда были взорваны архитектурные символы модерна, был создан в Нью-Йорке архитектурный облик постмодерна – возведена вторая башня-близнец.

И вот с такой же хронологической точностью можно констатировать, что в 10:28 11 сентября 2001 года, с одновременным крушением обеих башен Всемирного торгового центра, воплотивших в себе мощь и блеск глобального капитала, закончилась эпоха постмодернизма. Но в отличие от модернистского жилого комплекса, закончилась не строительным актом, но актом террористическим, который унес жизни тысяч людей. Реальность, подлинность, единственность – категории, которыми было принято пренебрегать в поэтике постмодернизма, основанной на повторе и игре цитат, на взаимоотражении подобий, – жестоко за себя отомстили.

Вообще, террор – не регулярная война, которую можно уложить в рамки игрового сценария. Террор растет из мусора повседневности, происходит здесь и сейчас, и неизвестно, когда и где он тебя коснется. Террор – это когда реальность становится сплошь значимой, подозрительной и неотвратимой. За один день 11 сентября повернулся вектор исторического времени. Все двинулось назад, в плоть и кровь, в страх и трепет, в ту самую реальность, которую было так модно оплевывать, как мертвого льва. Сразу, в несколько часов, закончилась «прекрасная эпоха» отражений и симуляций, ровесница башен-близнецов, продолжавшаяся тридцать лет (1972–2001).

Вот как кончится мирВот как кончится мирВот как кончится мирНе взрыв но всхлип, —

писал Томас Элиот в поэме «Полые люди». Казалось, люди действительно становятся все более полыми – информационными фикциями, узлами входящих и выходящих коммуникаций. Но когда прогремели взрывы, пролилась настоящая кровь, в которой потонула культура симулякра.

В России таким же символическим актом разламывания симулякра стал «Норд-Ост», когда прямо во время спектакля на сцену вышли вооруженные люди и взяли в заложники и актеров, и зрителей. Театр оказался местом «гибели всерьез».

И дальнейшие события подтвердили, что мир движется к новой серьезности. Вспомним, что первая война в Персидском заливе – изгнание Саддама Хусейна из Кувейта – породила мифологию симулякра: война как инсценировка, распланированное упражнение для телевизионщиков. На эту тему – книга Ж. Бодрийяра, выросшая из серии его статей 1991 года для газеты «Либерасьон», – «Войны в Заливе не было». По Бодрийяру, было только супершоу, грандиозное событие из мира пиар и массмедиа, которое для поддержки патриотизма оплачивалось из военного бюджета. Солдаты мало чем отличались от актеров массовки. Безопасность была обеспечена. Управление военными действиями с командного пункта по сути не