Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

прекрасное, волшебное, что должно непременно сбыться. Но что это будет, взор не говорил, и это-то было всего интереснее.

— О, как он хорош! — воскликнула я, и мгновенно все учителя, в которых я бывала влюблена с тех пор, пока учусь в гимназии, и все другие бесчисленные квартиранты моего обширного сердца вылетели из него.

— Мазурка, мазурка générale[893]! — вдохновенно воскликнул молодцеватый кедр, мой деревенский друг. — Cherchez vos dames s’il vous plaît![894]

Ему хотелось, чтобы новый год принял участие в танцах.

— Вот вам и дама — моя протеже, — сказал он, указывая ему на меня. — Пара за парой! Avançons![895]

Прекрасный всадник снисходительно улыбнулся, устремив на меня свои многообещающие взоры, спрыгнул с коня и подал мне руку.

О, как я гордилась!

Что бы сказали мои подруги — Вера Мусцова, Калерия Патр и Ольга Ратабынская, если б они увидали меня танцующей мазурку с таким прекрасным, таким необыкновенным кавалером и при такой оригинальной обстановке!

Что бы сказал Serge? Поделом ему, изменнику! — подумала я, но не сказала.

— Remerciez vos dames![896] — воскликнул кедр, когда все фигуры были исчерпаны.

Новый год очутился опять на своем коне.

— Проси у него скорее, чего желаешь, — подталкивала меня елка, — какого тебе нового счастья? Скорее, а то он улетит.

Но я тщетно старалась припомнить, какое из всех моих желаний самое важное, самое лучшее. Мысли вихрем закружились в голове. Мало ли чего я хочу! Но что выбрать? Пятерки из арифметики?.. Чтобы папа позволил участвовать в спектаклях у Дарловых?.. Хорошо бы иметь волшебную трубу, в которую можно бы видеть всех, кого пожелаешь… Или еще лучше превратиться по желанию в муху, в птицу, в Дюймовочку из сказки Андерсена, в русалку, в кочующую цыганку, в шарманщика, в лягушку… Изъездить весь свет?.. Иметь шапку-невидимку? То-то бы я попроказничала! Ах, что же самое интересное? Служить в кондитерской тоже недурно… Крылья хорошо иметь: привяжешь их и куда захочешь, туда полетишь… Вот бы что интересно: иметь власть оживлять статуи и картины, и портреты, а людей превращать в статуи…

— Ну, что же ты? Что же ты? — торопила меня елка. — Придумывай скорее… Опоздаешь!.. Ах!.. Разиня!..

Пока я копалась в своих желаниях, выбирая самое заманчивое, Новый год улетел в город.

— Ах, — жалобно вскрикнула я, простирая вслед ему руки, — теперь я вспомнила, вспомнила: хочу быть феей, доброй феей сказок!

Но мой голос был заглушен шумом, поднявшимся в лесу. Ветер свистел, деревья шумели, воробьи чирикали, вороны каркали: с Новым годом! С новым счастьем!

— Ура! — кричали кавалергарды, бросая вверх свои шапки с околышем.

Бледный Гюбнер стоял передо мною, держа в руке ледяной бокал с шампанским и, подав мне другой, чокнулся со мною и сказал:

— Je vous félicite, mademoiselle![897]

Облака неслись с необыкновенною быстротою и протяжно пели: «О, новое счастье! О, чудные упования! Восторг! Восторг! Восторг!»

Откуда ни возьмись, прилетела старая, знаменитая музыкантша Вьюга, с седыми развевающимися волосами и черными сверкающими глазами. Она разогнала галок и воробьев, взяла в костлявые руки волшебный инструмент, приложила его к громадному рту, дунула, свистнула, заревела, и понеслись дикие звуки, заражающие своею бешеною удалью. Кавалергарды — контрабасами, ветер — свирепым свистом, да издали волки страшным воем аккомпанировали ей.

И все закружилось вокруг в бешеной пляске. Плясали и птицы и звезды, и месяц, и облака, и сами кавалергарды, и их капельмейстер… Я сама превратилась в снежинку, и, подчиняясь воле волшебной музыкантши, точно завороженные ею, путаясь и перегоняясь, мы носились вправо, влево, вверх, вниз, то взлетая под самые облака, то низвергаясь в сугробы, то скользя по ледяной поверхности озера, то порывисто прячась между зеленых хвои, то догоняя тройку лошадей и со смехом осыпая запоздалых проезжих пригоршнями ледяных конфетти, от которых они глубже зарывали лицо в меховые воротники.

Натешились вволю!

— Пора! — сказала, наконец, утомленная елка. — Уже рассветает.

Я тотчас превратилась из снежинки в прежнюю девочку-гимназистку.

— Досыта ли наплясались, душа моя? — спросила меня Вьюга своим резким голосом.

— О, до упаду, до изнеможения, благодарю, благодарю вас, — сказала я, делая почтительный реверанс.

— Ты слишком любишь плясать; больше, чем есть, — заметила старуха и, дико захохотав, осыпала ворохом инея, от которого я чуть не задохнулась. — Убирайся подобру-поздорову, если хочешь остаться жива, иначе заверчу тебя до смерти, — прибавила она, — позову сейчас молодчину-кавалера, того самого, которого вы, жалкие люди, так нежно зовете — Морозцем. С ним потанцуешь, так как раз замерзнешь.

Я и без того совсем замерзла и с мольбой смотрела на елку. Она закутала меня своей хвоей, и опять ветер понес нас.

Дикие песни вьюги и ее злобный хохот неслись за нами вслед, но мне было тепло в объятиях доброй елки.

Чуть слышно донесся до меня прощальный возглас деревенского кедра.

— Добрый путь! До свидания! — кричали деревья и птицы.

Рассвет бледный, таинственный и безмолвный светил нам. Снежинки шаловливым, резвым роем старались нас перегнать.

Теперь я уже не боялась смотреть вниз.

— До свидания! — шептали нам задумчивые, покрытые холодной пеленою снега, необозримые поля.

— До свидания, — лепетали попадавшиеся навстречу чахлые, дрогнущие от ветра одинокие кустики.

— Добрый путь! — восклицали окованные льдом речки.

— Приятного сна! — говорили нам вслед спокойные горы.

Мы обгоняли длинные медленно тянувшиеся по дороге обозы с запрятавшимися в тулупы иззябшими мужиками.

Мы обгоняли торопившихся домой путников, сидевших в возках, закутанных до того, что они едва могли пошевелиться. Они, конечно, спешили домой к родным, и я нарочно кричала им с вышины: с Новым годом! С новым счастьем! А они высовывались и смотрели по сторонам, недоумевая, откуда слышится им это неожиданное поздравление.

Из одного возка высунулись знакомые лица Андрея Ривсова, Речняева и Serge’a. Неудержимое желание подурачиться охватило меня: я изо всей мочи тряхнула усыпанной ледяными каплями веткой елки и окатила путников.

— Бррр… — сказал Речняев, — ich bin zufrieden, und zufrieden sein ist am besten[898], а все-таки надо сознаться, что чертовски морозит.

— Восторг! — воскликнул Serge, ежась от холода.

А Андрей Ривсов пробурчал:

— Разве вы не знаете, чьи это проказы! Это все Марфинька тешится. Ах, дитятко! Дитятко!

Два-три волка показались нам навстречу и при виде нас оскалили зубы, страшно сверкнули глазами и завыли, но я не испугалась их: ведь мы летели так высоко и так быстро, что волчьи зубы никак не могли бы поймать и растерзать нас.

Когда мы прилетели домой, Катя еще не вернулась. Рассвет простился с нами. Да это был вовсе не рассвет: это был Serge с его бледным