Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс

чье новое единство обеспечивает также и новые смыслы терминов, входящих, например, в рассматриваемую дефиницию. Слова естественного языка сохраняют, таким образом, только свое звучание, но на деле оказываются словами совсем другого языка, от внутренней структуры которого они получают новый смысл.

Философы-позитивисты полагают, как известно, что такой новый формальный язык, будучи построен на известных основаниях, оказывается лучшим, более точным, чем естественный, и поэтому должен в конце концов сменить естественный язык. Очевидно, однако, что, по существу, нет критериев, в соответствии с которыми можно было бы один язык предпочесть другому. Если все термины высказывания претерпевают единовременную мутацию, переходя из одного языка в другой, то это означает только, что операция этого перехода осуществляется полностью иррационально, что делает все языки в равной мере оправданными и отдает нас во власть той внешней, целиком бессознательной силы, о которой уже говорилось выше. Здесь важно отметить, что борьба с этой силой в форме воздержания от объяснений и дефиниций не выводит из ее плена, ибо основанием для такой борьбы является фактически приравнивание самого естественного языка либо к (идеальному) формальному языку, просто исключающему все остальные языки по причинам не менее иррациональным, нежели причины, диктующие их принятие (Витгенштейн), либо к самой владеющей всеми возможными языками иррациональной силе, что удваивает понятие естественного языка, не проясняя его (Хайдеггер).

Философскую критику делает, однако, возможной и неизбежной указание на то обстоятельство, что всякое объяснение и определение неизбежно сопровождается известной мутацией не только в значении слов, но и, если так можно выразиться, в духовном местоположении говорящего. Подобно тому как всякое определение порождает некое новое существование в небытии определяемого (которое нельзя смешивать с диалектическим его отрицанием, ибо это новое существование есть просто иное по отношению к определяемому и может поэтому вводить через новое определение лишь новое иное, поселяющееся вовне старого, и не может, соответственно, породить синтез с определяемым, что было бы возможным только в том случае, если бы языковой мутации не происходило и «иное» сводилось бы только к отрицанию данного в рамках одного и того же языка, как то и полагал Гегель), так и дающее определение сознание поселяется посредством даваемого им определения в новой для себя области. Более того, следует признать, что именно это странствие сознания и его потребность в таком странствии делают возможным и необходимым объяснение как определенную духовную практику.

Сознание способно странствовать из языка в язык, не будучи определено никаким из них. Сознание способно также порождать новые языки. Эти странствие и порождение и есть мышление – в отличие от языка и речи. Мы можем говорить здесь о мышлении (а не о какой-то иррациональной силе) постольку, поскольку это странствие осуществляется средствами самого языка – средствами объяснения, которое, как было показано, само по себе экстерриториально в языковом отношении в том смысле, что оно представляет собой ту точку, ту границу, в которой происходит мутация смысла.

«Естественный язык», если угодно, и состоит только из объяснений, дефиниций, поучений и т. д. Тем самым он не является языком в вышеприведенном логическом смысле этого слова. Мышление способно занять внешнее положение по отношению к языку, не впадая при этом в бессловесность, поскольку всегда начальствует традиция такого внешнего отношения, зафиксированная в определенной практике. Более того: нет ничего более привычного и естественного для человека, чем именно такое отношение к языку, которое можно обозначить как лицемерие и которое господствует по праву в обычной языковой практике.

В своей повседневной жизни каждый человек постоянно переходит с одного языка к другому, от одного смысла слов к другому – в зависимости от практических и жизненных целей, ради которых он это делает. Языковая практика подобного рода не может, однако, быть описана в терминах определенной «языковой компетенции», то есть она не образует собой языка. Она трансцендирует любую логическую структуру, ибо манипулирует ими всеми. За основу и образец для своей деятельности лицемерие берет некоторые известные из истории описания того, как осуществлялось в определенных случаях манипулирование языком и к каким – удачным или неудачным – последствиям это приводило. Весь «естественный язык» повседневности есть пространство лицемерия. Поэтому естественный язык и не поддается логической систематизации. Лицемерие как повседневная практика мышления, если ее осознать, делает не более чем претенциозной нелепостью столь модную в наши дни «критику идеологии», имеющую целью доказать, что за сознанием людей, выражающимся в слове, следует углядеть подсознательные желания, этим сознанием управляющие. Вся эта разоблачительная критика основывается на абсолютно некритическом доверии к предположению, что мысль полностью выражает себя в слове и даже идентична ему. Простое самонаблюдение показало бы критикам идеологии, что и свой собственный язык они выбирают, руководствуясь не подсознательными, а вполне сознательными стремлениями к профессиональному успеху.

Лицемерие освобождает человеческую мысль из темницы языка, но предоставляет ей лишь возможность скитаться из одной камеры в другую. Впрочем, это уже немало, и признание этого факта неизбежно существенно переориентирует философскую проблематику. Поскольку мышление отождествляется с языком, возникает проблема «выхода к другому», преодоления языковых барьеров. Эту проблему можно без преувеличения признать для философии ХХ века центральной. И по мере того, как гуманитарные науки все более укрепляли свое влияние и все более подчеркивали детерминированность мышления языком, перспективы для объединения человеческого рода представлялись все более мрачными. Отсюда бесконечные проекты «выхода за язык» в «подлинную речь», «экзистенциальную решимость», «карнавал» и т. п.

Между тем если признать наличие системы объяснений, соединяющей все «приватные» языки, то проблема «поисков другого» оказывается целиком надуманной. Особенно ясным это становится, если учесть, что объяснение является не чем-то внешним, а напротив, конститутивным для формирования приватных языков. Каждый такой язык включает в себя как свою основную часть объяснение того, как, в каком смысле и почему используемые термины отличаются от соответствующих терминов в других языках. Давно уже было замечено, что любая ортодоксия формулируется в терминах опровергаемых ею ересей. А потому, даже если все ереси запрещены и их аргументы и язык недоступны читателю, они легко реконструируются при чтении ортодоксальных текстов. Подлинная проблема состоит, таким образом, не в том, как выйти к другому, а, напротив, в том, как отгородиться от него. Продолжив начатое сравнение, можно сказать, что сидящий в камере языка озабочен не столько возможностью выйти из нее, сколько, напротив, обилием непрошеных гостей и тем, что он сидит всегда на проходе. Оградить себя от назойливого присутствия других оказывается тем более затруднительно, что в ситуации тотального языкового лицемерия, то есть владения многообразием языков и приводящими к ним объяснениями и определениями, перестает быть понятным, кто, собственно, хозяин, а кто –