Александр Михайлов - Избранное. Завершение риторической эпохи

Противоречие же между внешностью и внутренним содержанием человека — Каснер приводит в пример «безобразность» Дэйвида Юма и Эдварда Гиббона — может быть, однако, лишь кажущимся, и Каснер берется всерьез доказать — на основе одной короткой выдержки из философского трактата Д. Юма и своих заверений, — что все именно так и должно быть в мире, сцепленном (как у Юма) своими причинами и следствиями, в мире, где слышен перезвон этих цепей, — в таком мире каждый сам по себе, у «каждого — лицо другого», не свое[59].

Интуиция вновь (если вспомнить притязания Лафатера) выдвигает в качестве критерия своей истинности свою безошибочную тонкость, и это — начало и конец физиогномики. При этом крайне важно почувствовать, что тонкость наблюдения и видения тут отнюдь не надуманная, — она лишь теряется — не в многоголосии, но в разноречии XX столетия; то, что в иных культурных условиях было бы достаточно весомо, обречено наподобие текстов Р.Каснера — на обособленное, стороннее и частное существование. Это, кажется, доказывает невозможность какой-либо обновленной физиогномики в так устроенном мире. Весьма красноречив параллелизм такого порядка: в отличие от XVIII века, когда физиогномический интерес мог повлечь за собой признание человеческого достоинства, непризнание физиогномики сопровождается непризнанием человеческого достоинства, человеческой личности, вполне практически-непосредственным пренебрежением к человеческому и неуважением человека.

Третьим среди физиогномистов XX века может быть назван Макс Пикар (1888–1965), швейцарский писатель и, разумеется, тоже интуитивист и точно так же универсалист в своем философском видении лица — и мира[60].

Однако все три физиогномических мыслителя принадлежат к давнему поколению, деятельность которого сложилась в культурных обстоятельствах рубежа веков и жизнь которого была разорвана надвое испытанием Первой мировой войны. С тех пор произошли резкие перемены, видоизменившие опыт и способы самоистол-кования людей, вследствие чего выясняется, что в ситуации так называемого постмодерна возможны поиски некоторого гораздо более положительного отношения к физиогномическому наследию, чем, скажем, в середине XX века. Возможно — а физиогномика и всегда существовала несмотря на свою невозможность, неосуществимость — более положительное отношение даже и к Лафатеру-фи-зиогномисту, отношение, которое способно вновь приблизить его к нам. Вот рассуждения двух современных авторов: «[…] физиогномика воспринимает лицо как письмо, а патогномика — как слово. Между тем, что написано на лице и произнесено им, между неподвижными и подвижными его чертами, между носителем значения и значением существует динамическое напряжение». «Лафатер делает упор на носителе значения с его способностью означивать […]», однако и «там, где нет движения и слова, остается неуничтожимое — письмо: выразительное и символичное». «Подлинная любовь, уделяемая зримости незримого, предполагает опыт такой инако-вости другого, какая предшествовала бы даже и любому словесному его изъявлению, любой знаковой подвижности его мимики и жестикуляции. Истина — письмо лица — заключена во всегда уже осуществленном достоинстве его бытия в качестве носителя значений, в этом его “всегда уже” — во “всегда уже”, присущем зримой символичности незримого». Таким образом, направленность мысли Лафатера трактуется как бытийная, онтологическая, и эта бытийность вновь, как и у самого Лафатера, приводится в связь с достоинством человека — как самой первичной его бытийной характеристикой.

Высказывания двух современных авторов, встающих на сторону Лафатера, усматривающих в его физиогномических замыслах актуальный смысл и вновь задающихся вопросом о возможности универсальной физиогномики — как эстетического видения любой и всякой «инаковости» — в том числе и «физиогномики истории», — все это свидетельствует о неисчерпаемости лафатеровских духовных импульсов. Залогом этого служит главным образом открытость современного интеллектуального опыта в историю — открытость его любым содержаниям доступной нам истории.

В этом смысле нам не следует ограничиваться лишь наследием Лафатера-физиогномиста, — можно, ввиду современного, исключительно специфического и богатого своей готовностью разуметь иное постижение истории, полагать, что судьба любого писателя без текста никогда не была еще столь небезнадежной, как в наши дни: всем нам, а в особенности историку литературы, невозможно зарекаться, думая, что непрочитанный автор так никогда и не будет прочтен, — напротив, в истории культуры никогда не было эпохи, которая, подобно нашей, была бы столь щедра на возобновления, реконструкции и новые прочтения былого, давнего, забытого и полузабытого. В этом смысле судьба Лафатера — его дальнейшая судьба как писателя, литератора и физиогномиста — заключена в логике современного сознания, разворачивающегося в историю и заново прочитывающего ее.

Соломон Геснер

1

Соломон Геснер — писатель и художник, европейская знаменитость второй половины XVIII века. Он родился в Цюрихе

1 апреля 1730 года в семье известного типографа и издателя. Отданный в школу, Геснер неважно справлялся даже с немецким правописанием, плохо успевал и был признан учителями «негодным к наукам» и после недолгого пребывания в доме пастора, дававшего ему частные уроки, был в 1749 году отправлен в Берлин, в издательство Шпенера для обучения книгоиздательскому делу. Между тем Геснер незаметно вынес из своих детских и отроческих лет обильные читательские впечатления, из которых самыми сильными был обязан роману Д.Дефо «Робинзон Крузо»; в детстве Геснер упражнялся в сочинении «робинзонад», то есть делал то же самое, что и взрослые литераторы всей Европы, включая и Германию, на протяжении XVIII века создававшие огромное количество подражаний знаменитому роману Дефо, — несомненно, что уже в детстве Геснер, путем подражания и самообучения, заложил основы своего писательского профессионализма.

В Берлине Геснер спустя считанные недели совершенно забросил книжные дела — он ощутил в себе призвание художника, причем оказался весьма одаренным человеком. Пребывание в Берлине и возвращение в Цюрих осенью 1750 года позволили Геснеру завязать связи именно с теми деятелями современной культуры, которым впоследствии принадлежала важная роль в его жизни, — ведь почти каждый поэт XVIII века живет в атмосфере постоянных и интенсивных контактов с коллегами и друзьями. Состояние дружбы, обычно на расстоянии, даже и самом далеком, переживается Гес-нером с изначальной нерастраченной силой, он ведет переписку с более или менее широким кругом друзей и знакомых. Единственное сколько-нибудь длительное путешествие, предпринятое Геснером за всю его жизнь, протекало словно бы по предначертанию судьбы, и, чтобы исполнить положенное, ему пришлось сделать немалый крюк. В Хальберштадте Геснер познакомился с Й.В.Л.Глеймом (1719–1803), поэтом, который на принятом в ту пору языке риторических отождествлений был в немецкой литературе признан одновременно и «Анакреоном» и «Тиртеем» (последним, как автор прусских патриотических стихотворений), — поэт этот сверх всего прочего примечателен тем, что на протяжении долгих десятилетий, до самого начала XIX века, с его помощью осуществлялись контакты между самыми разными немецкими литераторами; для многих из них Глейм, которому по стечению обстоятельств было обеспечено безбедное существование, стал добрым, бескорыстным покровителем. В доме Глейма Геснер познакомился с Фридрихом Готлобом Клоп-штоком (1724–1803), великим поэтом, значение которого для швейцарской литературы, для бодмеровского круга было неизмеримо велико, — 1750–1751 годы Клопшток и провел затем в Цюрихе. В Гамбурге Геснер познакомился с Фридрихом фон Хагедорном (1708–1754), поэтом большого достоинства, — брат поэта, дипломат и знаток искусства, директор Дрезденской художественной академии Кристиан Людвиг фон Хагедорн (1712–1780) был автором «Рассуждений о живописи» (1762), оказавшихся важными для Гес-нера как сочинителя тоже весьма выдающегося трактата о пейзажной живописи. И в самом Берлине у Геснера установилось знакомство с Йоанном Георгом Зульцером (1720–1779) из Винтертура, швейцарским автором, переселившимся в Берлин и приобретшим известность благодаря своему словарю «Всеобщая теория изящных искусств», впервые изданному в 1771–1774 годах и впоследствии расширявшемуся (до 4-х томов с многочисленными продолжениями) Как самим Зульцером, так и его последователями. Здесь же Геснер познакомился и с Карлом Вильхельмом Рамлером (1725–1798), лирическим поэтом, — он слыл большим знатоком версификаци-онной техники и воплощал самую совесть классицизма в лирике, одержимый страстью доводить до совершенства лирическую продукцию знакомых ему поэтов. Впоследствии среди друзей Геснера мы находим Йоанна Георга Циммермана (1728–1795), врача и литератора, жившего в Германии, знаменитого художника Йоанна Хайнриха Фюсли (1741–1825), прославившегося в Англии, Йоанна Каспара Хирцеля (1723–1803), врача и писателя, остававшегося в Цюрихе.