Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

Не переставая играть, он увидел, как в залу вошел пожилой господин, к которому, точно по волшебству, приковались глаза всех присутствующих. Вошедший был немного выше среднего роста и довольно широк в кости, но не полн. Держался он с такой изящной, неуловимо небрежной и в то же время величавой простотой, которая свойственна только людям большого света. Сразу было видно, что этот человек привык чувствовать себя одинаково свободно и в маленькой гостиной, и перед тысячной толпой, и в залах королевских дворцов. Всего замечательнее было его лицо — одно из тех лиц, которые запечатлеваются в памяти на всю жизнь с первого взгляда: большой четырехугольный лоб был изборожден суровыми, почти гневными морщинами; глаза, глубоко сидевшие в орбитах, с повисшими над ними складками верхних век, смотрели тяжело, утомленно и недовольно; узкие бритые губы были энергично и крепко сжаты, указывая на железную волю в характере незнакомца, а нижняя челюсть, сильно выдвинувшаяся вперед и твердо обрисованная, придавала физиономии отпечаток властности и упорства. Общее впечатление довершала длинная грива густых, небрежно заброшенных назад волос, делавших эту характерную, гордую голову похожей на львиную…

Юрий Азагаров решил в уме, что новоприбывший гость, должно быть, очень важный господин, потому что даже чопорные пожилые дамы встретили его почтительными улыбками, когда он вошел в залу, сопровождаемый сияющим Аркадием Николаевичем. Сделав несколько общих поклонов, незнакомец быстро прошел вместе с Рудневым в кабинет, но Юрий слышал, как он говорил на ходу о чем-то просившему его хозяину:

— Пожалуйста, добрейший мой Аркадий Николаевич, не просите. Вы знаете, как мне больно вас огорчать отказом…

— Ну хоть что-нибудь, Антон Григорьевич. И для меня и для детей это будет навсегда историческим событием, — продолжал просить хозяин.

В это время Юрия попросили играть вальс, и он не услышал, что ответил тот, кого называли Антоном Григорьевичем. Он играл поочередно вальсы, польки и кадрили, но из его головы не выходило царственное лицо необыкновенного гостя. И тем более он был изумлен, почти испуган, когда почувствовал на себе чей-то взгляд, и, обернувшись вправо, он увидел, что Антон Григорьевич смотрит на него со скучающим и нетерпеливым видом и слушает, что ему говорит на ухо Руднев.

Юрий понял, что разговор идет о нем, и отвернулся от них в смущении, близком к непонятному страху. Но тотчас же, в тот же самый момент, как ему казалось потом, когда он уже взрослым проверял свои тогдашние ощущения, над его ухом раздался равнодушно повелительный голос Антона Григорьевича:

— Сыграйте, пожалуйста, еще раз рапсодию номер два.

Он заиграл сначала робко, неуверенно, гораздо хуже, чем он играл в первый раз, но понемногу к нему вернулись смелость и вдохновение. Присутствие того, властного и необыкновенного человека почему-то вдруг наполнило его душу артистическим волнением и придало его пальцам исключительную гибкость и послушность. Он сам чувствовал, что никогда еще не играл в своей жизни так хорошо, как в этот раз, и, должно быть, не скоро будет еще так хорошо играть.

Юрий не видел, как постепенно прояснялось хмурое чело Антона Григорьевича и как смягчалось мало-помалу строгое выражение его губ, но когда он кончил при общих аплодисментах и обернулся в ту сторону, то уже не увидел этого привлекательного и странного человека. Зато к нему подходил с многозначительной улыбкой, таинственно подымая вверх брови, Аркадий Николаевич Руднев.

— Вот что, голубчик Азагаров, — заговорил почти шепотом Аркадий Николаевич, — возьмите этот конвертик, спрячьте в карман и не потеряйте — в нем деньги. А сами идите сейчас же в переднюю и одевайтесь. Вас довезет Антон Григорьевич.

— Но ведь я могу еще хоть целый вечер играть, — возразил было мальчик.

— Тсс!.. — закрыл глаза Руднев. — Да неужели вы не узнали его? Неужели вы не догадались, кто это?

Юрий недоумевал, раскрывая все больше и больше свои огромные глаза. Кто же это мог быть, этот удивительный человек?

— Голубчик, да ведь это Рубинштейн. Понимаете ли, Антон Григорьевич Рубинштейн! И я вас, дорогой мой, от души поздравляю и радуюсь, что у меня на елке вам совсем случайно выпал такой подарок. Он заинтересован вашей игрой…

Реалист в поношенном мундире давно уже известен теперь всей России как один из талантливейших композиторов, а необычайный гость с царственным лицом еще раньше успокоился навсегда от своей бурной, мятежной жизни, жизни мученика и триумфатора. Но никогда и никому Азагаров не передавал тех священных слов, которые ему говорил, едучи с ним в санях, в эту морозную рождественскую ночь его великий учитель.

П. О. Геккер

Бонжур[879]

I

Давно уже Анна мечтала показать своего мальчика бабушке и дедушке. Но чтобы добраться до них, нужно было проехать всю Германию, а чтобы старики Сидовы покинули свой уютный деревенский дом на берегах Рейна и ради свидания с дочерью и внуком сами приехали в отдаленный уездный город Восточной Пруссии, — муж Анны, ландрат Валлентин, конечно, не мог требовать. Итак, ему волей-неволей пришлось наконец согласиться: неожиданно нагрянуть на Рождество к родителям Анны.

Повезли с собой и няню.

По разным боковым железнодорожным веткам путники наконец попали на линию Эйдкунен — Берлин и, проехав еще целую ночь, прибыли на рассвете в столицу империи. Здесь решено было оставаться до следующего утра, чтобы сделать некоторые необходимые рождественские покупки.

И вот, когда господин и госпожа Валлентин с этой целью вышли из гостиницы и очутились в самом центре предпраздничной давки большого города, молодая женщина боязливо прижалась к мужу, точно чувствуя себя в безопасности только таким образом. Мальчика оставили на попечении няни. На нее, на эту добродушную, преданную литвинку, конечно, можно было вполне положиться. А все-таки молодая мать беспокоилась за ребенка.

— Чтоб ни на минуту не оставлять мне Фрица без присмотра, няня! Я постараюсь быть дома в шесть часов. Только, пожалуйста, пусть он обедает ровно в четыре, слышишь, няня!

На лестнице госпоже Валлентин вдруг показалось, что лучше еще поручить кому-нибудь в гостинице верховный надзор над няней.

— По-твоему, горничная, кельнер или швейцар выкажут больше заботливости о Фриценьке, чем наша няня? — смеясь спросил ее муж.

— Ах, Берлин такой ужасный город! — возразила молодая женщина. — Подумать только: в нем живет более полутора миллиона людей, а мы не знаем ни одной души, никто даже на нас и не взглянет.

— Вот, кстати, кто-то смотрит, — быстро заметил ей муж.

Анна все еще в нерешительности стояла в передней; при последних словах мужа она вздрогнула. Какой-то господин в шубе и цилиндре, с бритым бледным лицом и