Суси-нуар 1.Х. Занимательное муракамиЕдение от «Слушай песню ветра» до «Хроник Заводной Птицы» - Дмитрий Викторович Коваленин

на станцию Сибуя (в общем, прогулялся неплохо, что говорить!) – и наконец осознал, что здорово проголодался.

Дико хотелось мяса. А точнее, стейка. А если ещё точнее – именно такого, какой уплетал на страницах «Дэнса» дружище Готанда, – «слабо обжаренного, с кровью». Пускай и не за представительские расходы.

Нырнув под бетонные сваи надземки, я пробрался к закопчённой двери небольшого стейк-хауса, который облюбовал для себя ещё в прошлом августе, когда приезжал в Токио брать интервью у Мураками. Слава богу, бурные волны японской экономики пока обходили ресторанчик стороной – внутри было людно и шумно. Из динамиков в потолке выплескивался медный горячий фри-джаз. Кажется, «Крусейдерз». Как раз недавно ходил на них в «Блю Ноут Кафе» на Омотэсандо.

Один из главных фокусов этого ресторанчика в том, что мясо здесь подают практически сырым. Но зато – на раскалённой чугунной жаровне, которая остывает минут семь прямо у тебя перед носом. Иначе говоря, тебе предлагают пожарить отборнейший кусок мяса самому – ровно до той кондиции, которая тебе, дорогому, нравится. Как говорится, «fry it free». Соусы и приправы по вкусу. Хотя кроме масла, лимона, перца, соли и порошкового чеснока, я никогда ничем подобным не пользуюсь. Настоящую говядину любые соусы только портят.

Ну а если ты приплатишь достаточно смешную сумму – доллара два или три – можешь пить любые безалкогольные напитки сколько в тебя, драгоценного, влезет.

И тут начинается самое интересное.

Я сажусь на единственное свободное место, и стойка с «фри-дринками» оказывается прямо у меня перед носом. Японская девчушка лет четырёх, убежав от папы с мамой в дальнем углу, оттягивается на свободе: наливает из огромного автомата в здоровенный стакан кока-колы, зачерпывает лопаткой побольше льда, тщательно смешивает лёд с напитком, явно подражая ранее виденному бармену, – и, вылив всё содержимое в раковину, начинает ту же операцию с самого начала.

Справа от меня пара иранцев – толстяк и замухрышка – ругаются на дурном и грубом японском с молодым студентиком-официантом.

– Ты чё, гад, сырое мясо подаёшь! – чуть не швыряет толстяк жаровню в бедного пацана. – А ну, дожарь как положено!

Без единого облачка на лице официантик выпаливает: «Слушаюсь!» – подхватывает раскалённый чугун и убегает зажаривать нежнейшую вырезку до одному Аллаху известного состояния. Толстяк же подымается из-за стола, на котором крупными иероглифами написано: «Зажарьте как вам хочется». Подходит к стойке «фри-дринков». И принимается за настоящий кулинарный джихад. Наливает полную чашку кофе, пробует, брезгливо морщится, выливает. То же самое проделывает с «джинджер-элем», апельсиновым соком, зелёным чаем. Успокаивается на дыне с содовой – и лишь тогда возвращается к замухрышке.

Мне же наконец приносят моё розовое, шкворчащее на чёрном металле вселенское блаженство. Минуты на три мир вокруг теряет для меня привлекательность. Когда же, работая челюстями, я вновь поднимаю взгляд от стола, то наблюдаю у «халявной» стойки саму Мисс Японскую Сексуальность. С первого взгляда понятно: ей не нужен этот кофе. Она налила его в самую маленькую чашечку лишь затем, чтобы пройтись – в круто обтягивающих аппетитную задницу джинсах, на каблуках сантиметров в двенадцать – от столика и обратно по вечернему полупьяному заведению в центре города, лишь бы хоть кого-нибудь «завести»… «С одной стороны, вроде, шлюха, – проносится в голове. – С другой стороны, может, и правда – просто одинокая женщина. Что так, что эдак – в моей ситуации это не меняет, увы, ни черта»[44].

Последним на моих глазах к «фри-дринкам» приникает стандартный, классический «сарарима́н»[45]. «Белый воротничок», как выражаются в Штатах. Красные глаза: явно надрался на какой-то корпоративной пьянке и скоро вернётся домой, чтобы снова до ночи сидеть над чертежами, свернутыми в чёрную тубу на соседнем стуле. Женат или нет, с детьми или без – сейчас не важно: ему этот кофе нужен как воздух. И уж он-то – единственный, кто выпивает свою порцию до дна.

Расплатившись – каких-то пятнадцать баксов, в центре Москвы содрали бы втрое больше, а всё равно подали бы дохлое мясо, – выхожу на воздух и закуриваю. Free…

В голове всё крутится семинар Сибаты-сэнсэя.

– Сэнсэй, какое главное требование вы предъявляете к своему тексту?

– Э-э… К своему?

– Ну, к тому, что выходит из-под ваших пальцев.

– Да я как-то особо не думаю… Раньше верил, что всё дело в правильном переносе смысла. Это когда ещё молодой был. А теперь… Теперь, пожалуй, у меня такой принцип: чтобы от точки до точки глаз бежал ровно и не спотыкался. При сохранении смысла, само собой. Поэтому частенько один и тот же текст по три-четыре раза переписывать приходится.

Free…

– Если это делать правильно, в тексте появляется некий ритм. Я не знаю, откуда он берётся во мне. Но постепенно я привыкаю вызывать его изнутри. Мне уже почти пятьдесят, но иногда действительно кажется, что я только учусь.

Free…

Через пару кварталов мои глаза упираются в Нечто. Повёрнутое ко мне спиной. Обтрёпанный седеющий бомж лет пятидесяти. Отвернулся от всего мира к огромной стене, на которой чёрным по зелени нарисована пара густых деревьев. На бордюрчике перед собой разложил с десяток книг. Ещё пара сотен томится рядом в тележке, заботливо укутанной целлофаном от дождя. Он не хочет поворачиваться от стены к миру. Эти два дерева на плоской стене, эти книги перед глазами значат для него куда больше, чем кто-либо в этом Городе мог бы ему сообщить. Двадцать книг перед цепляющимися за иероглифы зрачками. Одинокая спина всему миру. Бутылки дешевого зелёного чая под локтем. Тележка со старыми, кем-то выброшенными книгами. Всё. Когда я фотографирую его, камера звонко щёлкает, но он лишь вдавливает голову в плечи и притворяется, что ничего не слышал.

Ему не положен «фри-дринк». Он уже никогда не пойдёт в ресторан, где четырёхление девочки играют в барменов, одинокие шлюхи раскачивают бедрами, а ленивые до языков иностранцы швыряют в официантов сковородками. Он лишь стоит, замкнувшись в себе, спиной к миру – и читает Гессе, Достоевского, Буковски и Оэ в холодном закутке на задворках Сибуя – до тех пор, пока ему не прикажет «убраться куда подальше» недремлющая полиция.

Он не повернётся.

Ни к чему.

Да особо и не к чему.

* * *

Мне вспомнился управляющий старого отеля «Дельфин». Человек, с рожденья отмеченный печатью хронической невезухи. Даже переползи он в наши Новые Времена, – места для него здесь бы всё равно не нашлось.

– Не в струю! – произнёс я вслух.

Проходившая мимо официантка поглядела на