Храм и рынок. Человек в пространстве культуры - Борис Васильевич Марков

негативного в культуре была подвергнута сомнению М. Фуко, который полагал, что безумие, насилие и секс вовсе не подавляются, а, напротив, специально интенсифицируются, ибо они нужны как некий искусственно создаваемый образ врага, используемый для интеграции и идентичности. В своей первой работе «Психология и душевные болезни» (1954), раскрывающей невроз как спонтанную энергию либидо, Фуко пришел к патологическому миру индивидуума. Частые ссылки на Бисвангера создают впечатление, что он вместе с ним движется от Ясперса к Хайдеггеру. Однако мир Фуко — это спонтанный и случайный, а не трансцендентальный мир. Анализируя тему «Общество и безумие», он описал дискурсивные и недискурсивные практики, посредством которых в Европе конституировалось безумие. К числу дискурсивных практик он относил психологию, которая в XIX в. оформилась именно как побочный продукт попыток определения безумия. Этим он отрывает данную науку от ее метафизической саморепрезентации как дисциплины, изначально изучающей сознание. На самом деле это произошло позже: сначала психология функционировала как наука, а потом как исторически обусловленная форма знания. Внимание Фуко занимала и тема сновидения как некая «маргинальная» сфера деятельности сознания, где не срабатывают метафизические оппозиции субъективного и объективного, морального и аморального, реального и иллюзорного. Понимая психологию как негуманитарную науку, Фуко — тем не менее — включал ее, наряду с этнографией, археологией знания и психоанализом, в комплекс дисциплин, которые он охарактеризовал как «противонауки». В этом проявилась конфронтация с позитивистским определением науки как технологии практики: наука — не поиск ответов на загадки мира, а его моделирование, которое реализуется техникой. Исходя из мертвого, наука постигает живое: анализ бессознательного помогает понять сознание, а изучение безумия раскрывает разум лучше, чем непосредственные попытки философов описать универсальную рациональность. Так позитивность психологии раскрывается в ходе изучения производства негативного — перверсий и отклонений.

В «Истории безумия» Фуко показал, что нет резкого различия между разумом и безумием, а есть лишь история все время меняющихся форм рациональности. Дискурс же о безумии играл не приписываемую ему роль защитника разума, а совсем иную и далеко не благовидную, а именно: управление опытом страдания но уже не методом пыток и телесных наказаний, а иными средствами. В «Истории клиники» клиника — это место локализации и вербализации безумия, где формируется и функционирует специфический взгляд врача, направленный в сердцевину болезни, отыскивающий ее причину, локализующий болезнь в мертвое анатомическое тело. Важным моментом истории клиники кажется то обстоятельство, что здесь исследуется не столько знание, сколько дисциплинарное пространство с его интерьерами и вещами: скальпель, клизма, стетоскоп и сами стены больницы как такие структуры, которые заставляют видеть, говорить, переживать и вести себя определенным, заданным больницей образом, что бесконечно важнее дискурса медицины.

Этот анализ, часто вопреки намерению самого Фуко, позволяет заметить, что жесты борцов за суверенность, хотя и имеют неинтеллектуальный характер, тем не менее не являются абсолютно беспорядочными. Порядок выстраивается в пространствах наказания и в пространствах свободы. Только на первый взгляд может показаться, что пытка — это абсолютный произвол и беспредел. На самом деле палач соблюдает точную меру боли, которая не должна приводить к тому, чтобы испытывающий ее человек обезумел и оговорил сам себя. По-своему рациональная задача пытки заключается в точной дозировке степени боли с тем, чтобы вырвать признание. Нечто похожее можно видеть и у пионеров эмансипации, мечтающих преодолеть порядок в форме эксцесса. Прежде всего это бросается в глаза при изучении разного рода тайных обществ. Например, кодекс поведения в воровском мире является гораздо более жестким, чем в открытом обществе. Точно так же герои де Сада устанавливают в своих преступных союзах самые жесткие правила. Повесть Ерофеева «Москва — Петушки» поражает тем, что алкоголики, поставившие на карту собственное здоровье и, казалось бы, окончательно порвавшие с законами самосохранения, на самом деле придумывают тонкие алхимические смеси из денатурата, керосина и тормозной жидкости для того, чтобы достичь задуманных психоделических состояний. Все это позволяет сделать вывод, что модели человека должны опираться на какие-то новые типы взаимосвязи, где имеет место обмен не энергией, а информацией. В современных описаниях духовного и телесного можно видеть, как машина тела взаимодействует с машиной рассудка. Отказ от метафизики субстанций подрывает надежды на опыт эксцесса, так как телесные желания оказываются не менее рациональными и экономическими, чем предписания разума. Поэтому остается вернуться к исследованию взаимной игры позитивного и негативного и в ее рамках попытаться найти ходы, ведущие к эмансипации человека.

НЕГАТИВНОЕ УТВЕРЖДЕНИЕ

Человек обычно определяется со стороны позитивных характеристик как существо, способное утверждать высшие цели и ценности. Между тем, наряду со способностями к труду, речи, политике, морали, мышлению и другим утверждающим ценностям; можно указать и на способность отрицания, на решимость сказать «нет» в ответ на собственные желания или давления со стороны внешнего мира. Она выявлена в самых разных формах от политического протеста у Маркса и диалектического отрицания у Гегеля до эмоционального ужаса у Кьеркегора и онтологического факта смерти у Хайдеггера. Поэтому можно предположить, что способность к отрицанию является конститутивной характеристикой человека. Не случайно А. Камю считал revolte не менее, а, может быть, даже более важным, чем cogito. Утвердительные ценности не могут быть исчерпывающим образом поняты только в позитивных характеристиках. Ницше в своей генеалогии раскрыл истоки морали в вине и нечистой совести и этим подтвердил древнее прозрение ап. Павла о том, что закон произведен от греха. У Фрейда сознание и разум выступают как вторичные по отношению к бессознательному инстанции, выполняющие роль цензора. Они самым тесным образом связаны с языком, репрезентирующим другого — общественную реальность, которая таким образом становится имманентной сознанию и участвует во внутреннем диалоге добра и зла, который идет в душе человека. Точно так же усилия разума в борьбе за истину самым интимным образом связаны с ложью. Дело даже не в том, что она есть некий внешний, чуждый и враждебный истине акт. Напротив, по свидетельству мифологии, человек изначально определялся как способный к лжи и лукавству. Именно ими хитроумный Одиссей победил циклопа, и гегелевские пассажи о хитрости разума, несомненно, проникнуты этой гомеровской героикой. Как относиться к столь противоречивым и двойственным