Сталин против Гитлера: поэт против художника - Сергей Владимирович Кормилицын

вопрос, на который пытаются ответить современные историки, заключается в том, была ли эта смерть естественной или «верные соратники» ускорили кончину того, кто мог разделаться с ними в любой момент и потому вызывал панический ужас. На этот вопрос до сих пор не существует однозначного ответа. Некоторые исследователи указывают на полную невозможность подобного варианта развития событий. Ж. Медведев, например, уверен, что «Сталин не был отравлен, и проверка пищи, которой он пользовался, была настолько тщательной, что отравить Сталина никто бы не мог. У Сталина была целая служба, проверявшая все продукты, которые поступали на кухню, и все продукты, которые Сталин должен был пить и есть. Эта служба сохранилась и при Хрущеве, и при Брежневе, и при Горбачеве, и существует сегодня при Путине. Поэтому отравить можно только повара или того человека, который пробует или проверяет. Проверяют в специальной лаборатории, все проверяют»[154].

Другие, как, например, английский историк Саймон Сибег Монте-фиорде, осторожно указывают на то, что наверняка ничего утверждать нельзя, вспоминая, что в день похорон вождя Берия будто бы говорил, что это он убрал Сталина. Но большинство сомневается, сходясь, впрочем, во мнении, что существует целая совокупность косвенных признаков, указывающих: кончина Сталина вполне могла быть насильственной. Впрочем, о признаках этих поговорим позже.

А пока, в первую очередь, скажем, что смерть Сталина была выгодна целому ряду людей из его окружения. Эти «заклятые друзья» были с ним рядом, пили с ним вино, выполняли его распоряжения и боялись его до паники. А потому – с нетерпением ожидали, когда же наконец «великий и бессмертный» покинет этот грешный мир.

Конец 40-х. Сталину было чем заняться: предстояло восстанавливать экономику страны, заботиться о лояльности стран социалистического блока. Неудивительно, что он не заметил опасности – стремления к власти его собственных соратников по партии

Завершавшаяся к концу февраля 1953 года подготовка двух обширных репрессивных кампаний воспринималась ими как попытка Сталина избавиться от своего ближайшего окружения. Значит, мотивы имелись самые серьезные. А раз так, то вполне допустимо предположить существование заговора. Подобную версию с рядом оговорок принимают многие исследователи. Вот одно из мнений на этот счет: «Это не был длительно готовившийся заговор против самого Сталина, а заговор, стихийно возникший уже в связи с его болезнью. Он был направлен против нового руководства КПСС и правительства СССР, сформированных в октябре 1952 года Сталиным после XIX съезда КПСС. Маленков, Берия и Хрущев не лишили власти Сталина. Он потерял власть вместе со своим сознанием после парализовавшего его массивного инсульта. Три его соратника задержали сообщение о болезни для того, чтобы ликвидировать созданный Сталиным расширенный Президиум ЦК КПСС и образовать триумвират для управления страной. Эта узурпация власти триумвиратом произошла в короткий период времени между кровоизлиянием у Сталина, случившимся утром 1 марта, и вызовом к больному врачей утром 2 марта 1953 года»[155]. Похоже на правду. Впрочем, так это или не так, сейчас сказать довольно сложно. Вся информация только косвенная: непосредственные свидетели событий – те, что сумели прожить достаточно долго, чтобы оставить хоть какие-то свидетельства, – имели свои резоны к тому, чтобы не раскрывать всей истины. Чтобы не погрешить против правды, нам остается пойти по самому простому пути: по возможности точно описать обстоятельства, предшествовавшие смерти «отца народов», предоставив читателю максимум свободы в том, чтобы сформировать свое мнение.

Среди свидетельств самых разных людей, присутствовавших при Сталине в его последние дни, особое место занимают эмоциональные воспоминания Светланы Аллилуевой. Они, в основном, не содержат никаких прямых утверждений, зато достоверно и без прикрас передают ту атмосферу, которая царила в сталинском окружении на момент смерти вождя: «Это были тогда страшные дни. Ощущение, что что-то привычное, устойчивое и прочное сдвинулось, пошатнулось, началось для меня с того момента, когда 2 марта меня разыскали на уроке французского языка в Академии общественных наук и передали, что «Маленков просит приехать на Ближнюю». (Ближней называлась дача отца в Кунцево, в отличие от других, дальних дач.) Это было уже невероятно – чтобы кто-то иной, а не отец, приглашал приехать к нему на дачу… Я ехала туда со странным чувством смятения. Когда мы въехали в ворота и на дорожке возле дома машину остановили Н. С. Хрущев и Н. А Булганин, я решила, что все кончено. Я вышла, они взяли меня под руки. Лица обоих были заплаканы. «Идем в дом, – сказали они, – там Берия и Маленков тебе все расскажут.» В доме, – уже в передней, – было все не как обычно; вместо привычной тишины, глубокой тишины, кто-то бегал и суетился. Когда мне сказали, наконец, что у отца был ночью удар и что он без сознания, – я почувствовала даже облегчение, потому что мне казалось, что его уже нет. Мне рассказали, что, по-видимому, удар случился ночью, его нашли часа в три ночи лежащим вот в этой комнате, вот здесь, на ковре, возле дивана, и решили перенести в другую комнату на диван, где он обычно спал. Там он сейчас, там врачи, – ты можешь идти туда. Я слушала, как в тумане, окаменев. Все подробности уже не имели значения. Я чувствовала только одно – что он умрет. В этом я не сомневалась ни минуты, хотя еще не говорила с врачами, – просто я видела, что все вокруг, весь этот дом, все уже умирает у меня на глазах. И все три дня, проведенные там, я только это одно и видела, и мне было ясно, что иного исхода быть не может. В большом зале, где лежал отец, толпилась масса народу. Незнакомые врачи, впервые увидевшие больного (академик В. Н. Виноградов, много лет наблюдавший отца, сидел в тюрьме), ужасно суетились вокруг. Ставили пиявки на затылок и шею, снимали кардиограммы, делали рентген легких, медсестра беспрестанно делала какие-то уколы, один из врачей беспрерывно записывал в журнал ход болезни. Все делалось как надо. Все суетились, спасая жизнь, которую нельзя было уже спасти. Где-то заседала специальная сессия Академии медицинских наук, решая, что бы еще предпринять. В соседнем небольшом зале беспрерывно совещался какой-то еще медицинский совет, тоже решавший как быть. Привезли установку для искусственного дыхания из какого-то НИИ, и с ней молодых специалистов, – кроме них, должно быть, никто бы не сумел ею воспользоваться. Громоздкий агрегат так и простоял без дела, а молодые врачи ошалело озирались вокруг, совершенно подавленные происходящим. Я вдруг сообразила, что вот эту молодую женщину-врача я знаю, – где я ее видела? Мы кивнули друг другу,