Еврейский мир. Сборник 1944 года - Коллектив авторов -- История

исторического сентиментализма, вместо здоровой базы территориализма, свободного от всего комплекса политических и экономических трудностей, с которыми связана судьба еврейской Палестины.

По этому основному вопросу жребий был брошен на седьмом сионистском конгрессе в 1905 году. Колебания Герцля между

Палестиной и Угандой были колебаниями между осуществлением либо сионизма, либо территориализма. На мой взгляд это был единственный момент в истории современного еврейства, когда территориализм имел реальные шансы на практическое осуществление. Досталась бы тогда победа сторонникам Зангвилл, и вся еврейская проблема сегодня стояла бы совершенно иначе. Но победа досталась сторонникам малоопытных, но фанатичных русских сионистов во главе с Усышкиным, и история пошла по раз намеченному пути. С тех пор цвет еврейской молодежи, сотни миллионов долларов еврейского народного достояния были брошены на строительство Палестины. Где взять сейчас эту молодежь? Где взять сегодня эти капиталы для создания параллельной с Палестиной автономной территории?

Наконец, какая группа еврейских общественных деятелей возьмет на себя ответственность создания такой параллельной территории сейчас, когда самое существование еврейской Палестины находится в серьезной опасности? При настоящей политической констелляции вопрос о еврейской территории может, пожалуй, быть подхвачен англосаксонскими государствами, как компенсация за отказ евреев от Палестины в угоду раздуваемому панарабскому движению. Какая группа еврейских общественных деятелей возьмет на себя смелость выдвинуть вопрос о еврейской территории, например, в Австралии, когда за это смогут ухватиться государственные деятели Англии и даже Америки, и тем облегчить свою задачу на мирной конференции, независимо от того, проведут ли они впоследствии этот проект в жизнь, или не проведут.

Нет, поскольку еврейская эмиграция после войны не будет родственной, поскольку еще найдется здоровый, молодой, идеалистически настроенный элемент, годный для колонизации, он направится в Палестину, на которую еврейский народ затратил уже столько сил и средств. Надо, однако, признать вполне объективно, что нет полной уверенности в том, что сотни тысяч евреев будут допущены в Палестину. И это несмотря на то, что европейское еврейство потеряло в эту войну, по крайней мере, половину своего состава. По числу жертв, принесенных в эту войну, евреи относительно будут вероятно на первом месте. Даже по абсолютному числу потерь еврейский народ занимает сейчас третье место после китайского и русского народов. Но в то время, как китайцы и русские могут с упованием смотреть на будущее и надеяться ценою своих тяжелых потерь полностью пожать плоды победы, евреи, уцелевшие от беспримерной в истории войны на уничтожение, имеют перед собой все ту же традиционную перспективу — стучаться в двери других стран, стучаться в двери даже своей Палестины — и не быть допущенными. Да разве можно себе представить более потрясающую историческую драму, чем эта перспектива, ожидающая европейское еврейство после этой войны? И разве можно по совести говорить о новом, лучшем мире, когда уже сейчас постановка этой исторической трагедии тщательно подготовляется в тиши канцелярий «дружественных» демократических держав?

ОТДЕЛ III. МЕМУАРЫ

Л. Брамсон. У ТОЛСТОГО В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ (Из воспоминаний)

Встреча моя с Толстым произошла много, много лет тому назад — в июле 1894 года, — когда я только недавно покинул университетскую скамью и был еще полон студенческих переживаний. Как раз в эпоху моих университетских лет Толстой был властителем дум тогдашней молодежи, в особенности студентов Москвы, где он из году в год проводил зиму в своем доме в Хамовниках, где он вместе с молодежью совершал обследования Хитрова рынка, где он ратовал против всех язв старого строя, печатая свои воззвания и письма, которыми мы так зачитывались. Конечно, мы-то считали Толстого безусловно единым, выдержанным, и с такой же жадностью набрасывались на его новые художественные повести, как и на запретные письма, на философские трактаты и проповеди справедливости и добра, опрощения и воздержания. Нам казалось, что «великий писатель земли русской» был, действительно, вылит из одного металла: чуткий изобразительный талант был тесно спаян с упорным исканием истины и с глубоким чувством нравственной ответственности.

Еврейская молодежь того времени, т. е. конца 80-х и начала 90-х годов, не отставала от своих сверстников и, хотя революционные влияния народовольцев, с одной стороны, и палестинофильские увлечения, с другой, доминировали в ее среде — она отдавала дань преклонения Толстому, зачитывалась им, цитировала его и считала своим учителем жизни.

Помню наше возмущение, когда незадолго до окончания мною университетского курса, в еврейских кругах поползли, словно змеиное шипение, нелепые слухи, будто Л. Н. Толстой, стоявший для нас поистине на недосягаемой высоте, недостаточно «благонадежен» в своем отношении к евреям. Слухи эти проникли даже в русско-еврейскую печать, и мы с особым удовлетворением читали вслух в нашем студенческом кружке статью только начинавшего тогда свою научно-литературную деятельность историка С. М. Дубнова33), который решительно реагировал на эти, вызванные болезненной подозрительностью, толки о «юдофобстве» и во всеоружии цитат из произведений Толстого доказал, что отношение Толстого к еврейству находится на уровне его этического учения. Тогда же, вспоминается мне, я делился со своими товарищами по кружку теми рассказами, которых я наслышался у московского раввина С. Минора. (Один из этих эпизодов я нашел потом в бесцензурном издании книги «В чем моя вера»).

Вскоре появилась еще статья в том же органе, на сей раз инспирированная самим Толстым, который не только подтвердил полную несовместимость всякого «фобства» с его учением, но заявил, что совершенно не понимает юдофобства в людях мыслящих34). Недавно С. Дубнов подробно описал в своей книге «Книга жизни» весь этот эпизод35).

У нас осталась тогда эта полная вера в великого писателя, воплотившего живую совесть русского народа. И когда мы позднее перешли из мира книг и студенческих, кружковых дискуссий на практическое поприще юристов, врачей, общественных работников, мы то и дело возвращались к мысли, что надо бы услышать непосредственно из уст самого Льва Николаевича, как он смотрит на положение евреев, на агитацию, направленную против них, и что — по его мнению — делать евреям в России.

Эта мысль занимала меня особенно в первой половине 90-х годов, когда, к концу царствования Александра III, репрессии против евреев обострились, пошли массовые выселения еврейских семейств из насиженных мест, и сеть новых ограничений надвигалась на беспомощное население черты оседлости. Проведение в жизнь этих суровых мер совпало с чрезвычайным усилением произвола и реакции в общерусской жизни. В своих нападках на евреев часть русской печати, с «Новым Временем» во главе, казалось, перешла все грани дозволенного и звала к убийствам и истреблению. Тревога