Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер

привлекали к себе больше внимания, чем казахи, поскольку имели доступ в средства массовой информации, издательства и университеты. Только после 1991 г. стала подниматься тема голода — но как история жертв всемогущего государственного аппарата, который в основном остаётся безликим. Ответственность за голод была экстернализована и возложена на абстрактные структуры да нескольких именитых большевиков[1466]. Наряду с главными виновниками — Сталиным и Голощёкиным — в качестве действующих лиц фигурируют разве что несколько их ближайших подручных[1467]. Притом обычно упускается из виду, что даже самые гнусные приказы и директивы могут возыметь действие лишь в том случае, если есть люди, которые их исполняют. Иначе пришлось бы говорить о центральной роли казахов в коллективизации и оседании, а с жертв какой спрос? Но тот, кто не хочет взглянуть в лицо своему прошлому, начинает его забывать и превращает собственную версию истории в доминантный нарратив. Поэтому память о голоде в Казахстане — прежде всего память о пережитых страданиях. Это относится и к попыткам художественной обработки темы голода, их авторы также ищут своих героев среди голодающих[1468].

Повествования исключительно о казахских жертвах затрудняют осмысление истории голода во многих отношениях. Они игнорируют замешанность и участие казахов в радикальной политике, которая, по сути, и вызвала голод. Пока об этом не пишут и не говорят, реалистичный анализ последствий «трагедии» едва ли возможен. Кроме того, как отметила Алейда Ассманн, они затыкают рот самим пострадавшим. Роль пассивной, беспомощной жертвы в значительной мере сопряжена с чувством стыда, и рассказывать о ней неприятно. Никто не любит вспоминать опыт бессилия и мук. Это касается и потомков таких «тотальных жертв», какими представляются голодавшие казахи. Действительные или чувствующие себя таковыми жертвы, по словам Ассманн, способны выйти из своей изоляции только тогда, когда будут признаны и — хотя бы символически — возмещены их страдания. Но для этого необходимо также признание вины и ответственности[1469]. Пока его нет, о голоде можно рассуждать лишь абстрактно и поверхностно. Нарратив о жертвах также мешает рассмотреть динамику и процессы на местах, практически не позволяя их конкретизировать[1470]. И в результате голод в конце концов предаётся забвению.

С забвением «плохого прошлого», кстати, связано не только вытеснение неприятных истин. Историк-антиковед Кристиан Майер обратил внимание на то, что сознательное забвение издавна относится к важнейшим человеческим стратегиям преодоления кризиса[1471]. Интенсивное выяснение причин войн, кризисов, катастроф и собственной вины в них — историческое исключение, возникшее, в сущности, в связи с ответственностью немцев за Холокост. Беспрецедентность этого преступления против человечества потребовала, пишет Майер, особой формы памяти, чтобы постоянно указывать на вину и ответственность преступников и их потомков[1472]. Но это отнюдь не значит, что отношение к столь крайнему случаю должно стать обязательным образцом для подражания во всех прочих случаях «плохого прошлого». Если в других общественных контекстах существует консенсус по поводу того, чтобы оставить прошлое «в покое», нет веских причин возражать против него, как нет и необходимости в исторической проработке[1473].

«Проработка» голода в Казахстане заставила бы обсуждать трудности солидарного поведения перед лицом угрозы голодной смерти. И молчание, и публичные (так же как непубличные) разговоры о голоде представляют собой последствия сталинской коммуникативной стратегии, которая привязала широкие слои не затронутого голодом напрямую населения к режиму. Это удалось, потому что интересы властителей и подвластных во время голода совпадали больше, чем может показаться на первый взгляд. Там, где не говорили о страданиях и смерти, никто и не задавал вопросов об индивидуальной вине и ответственности. Поэтому молчание выполняло объединяющую функцию. Если человек ничего не говорил, то не только из страха перед режимом, а чтобы и ему не припомнили его собственные действия. Исключённость жертв означала включённость остальных, даже когда голод давным-давно миновал.

Кажется, именно здесь нужно искать ответ на вопрос, почему советское общество даже во времена таких чрезвычайных кризисов, как голод или террор 1937–1938 гг., в конечном счёте оказалось на удивление функциональным. Оно не распалось и не превратилось в хаос беззакония и войны всех против всех, государственный террор и насилие не привели его к полной «атомизации». Диктатура добилась от населения молчания о голоде как пряником, так и кнутом. Люди понимали, что у них, по сути, нет иного выбора, как только следовать предписаниям режима в данном вопросе. Вместе с тем государство являлось единственным адресатом просьб и жалоб. Население чувствовало себя вынужденным «доверять» государству. Поэтому А.А. Тихомиров предложил считать одной из основных черт советского образа жизни «принудительное доверие». Оно, по его словам, будучи неизбежным следствием постоянного недоверия режима к населению, помогало привязать руководство и советских граждан друг к другу[1474]. Отдельному человеку было жизненно необходимо самому казаться абсолютно достойным доверия и по любому поводу заявлять о доверии к руководству и его политике[1475].

Участие в подобном ритуале предоставляло важную возможность засвидетельствовать свою верность. Действия и поступки не очень для этого годились, ибо функциональность советской системы, как не раз указывалось выше, зиждилась на том, что каждый, от простого колхозника до могущественного директора комбината, постоянно не выполнял планы, нормы и распоряжения либо подгонял их под собственные интересы. Лишь поэтому плановое хозяйство не скатилось в совершенный хаос. В то же время надо всеми руководителями и работниками вечно висел дамоклов меч ревизий, проверок и смертельно опасных обвинений. Никто не был без греха. В таких условиях разумнее всего пользоваться казёнными речевыми штампами и тщательно соблюдать табу. Правила «удачной» коммуникации действовали одинаково и в «Правде», и в сельской партячейке, и в Политбюро. И, естественно, они распространялись не только на то, что говорилось, но и на то, что оставалось несказанным.

Учитывая хрупкую стабильность казахского общества, велит ли ему рациональная стратегия «преодоления прошлого» отодвинуть «проблемные» страницы своей истории на задний план? Достаточно ли трактовать голод как «национальную трагедию», обрушившуюся на людей подобно стихийному бедствию? Или Казахстану пора интенсивно заняться выяснением вопроса собственной ответственности за голод? Давать советы со стороны тут нельзя. Однако, может быть, вывод, который делают Е.А. Добренко и А.В. Щербенок, анализируя взаимоотношения государственной власти и прошлого в России, верен и для Казахстана. Они пишут: «Прошлое есть опыт боли, травма опыта; история есть анестезия, нарратив, который производится властью…»[1476] Долго ли будет действовать такой наркоз, покажет время. Но одно должно быть ясно: казахское общество стало тем, чем было и чем является сейчас, потому что его сформировал голод. Утешительной истории об этом не расскажешь.