Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

Один миг он будто колебался, потом распахнул дверцу и выпрыгнул на тротуар.

- Подождите, я сейчас.

После блеска фар на дворе показалось непроницаемо темно, так же темно, как было, когда он вошел сюда с Аночкой, и так же скоро, как с нею, он различил в глубине освещенное окно. Прежде чем подойти к нему, он подумал, что это нехорошо, что этого нельзя делать, но не мог перебороть желания с точностью повторить недавно пережитые минуты. Он медленно приблизился к стеклу и заглянул через короткую занавеску.

Аночка была одна, и маленькая комната почудилась Кириллу обширнее той, которую отчетливо запечатлела его память.

Аночка стояла у кровати. В слабом мигании лампы бледность ее лица то притухала, то странно усиливалась, как будто кровь все время живо бросалась к ее щекам и тотчас снова отливала. Губы ее дрожали. Она что-то шептала. Худоба высокой ее шеи стала очень заметной, и какое-то болевое напряжение, как у певца, который берет едва доступную ему верхнюю ноту, крылось в темной жилке, проступившей у нее от ключицы кверху. Казалось, вот-вот вырвется у Аночки еле удерживаемый крик.

Она и правда вдруг закричала. Руки ее вскинулись, и - словно кто-то безжалостно потащил ее за эти вытянутые в надежде тонкие руки - она ринулась через всю комнату и с разбега упала на колени.

Она упала на колени перед накрытым плетеной скатертью круглым столиком, на котором высилась швейная машинка в деревянном колпаке. Она протянула к этому колпаку руки, скрестив их в мольбе, и начала мучительно выталкивать из себя перегонявшие друг друга беспамятные восклицанья. Она явно потеряла рассудок, и видеть ее отчаяние было невыносимо.

Кирилл с силой ухватил жиденькую раму окна, готовый вырвать ее и влететь в комнату. Но странное движение Аночки остановило его: она обернула лицо к окну, не спеша всмотрелась в пустоту комнаты, спокойно поправила прическу жестом, похожим на мальчишеский - запустив пальцы в свои короткие волосы, - и опять повернулась к столу.

Почти сейчас же она зажала лицо ладонями, потом снова простерла руки, до непонятности быстро поднялась и пошла к окну скованным шагом разбитого несчастьем человека. Страдание придавило ее жалкие девичьи плечи, оцепенение ужаса глядело из немигавших глаз. Никогда Кирилл не мог бы вообразить, что у Аночки такие огромные страшные глаза.

Она все шла, точно эта убогая комната была бесконечной, все тянулась к окну трепещущими бессильными пальцами. Он сделал шаг в сторону от света. Он увидел, как шевельнулась занавеска: Аночка тронула ее кончиками пальцев. Он расслышал стон: "Останься! Останься! Куда ты! Батюшка! Матушка! В эту страшную минуту он нас покидает..."

Кирилл крепко провел ладонью по лбу.

"Бог ты мой! - вздохнул он освобожденно. - Ведь она играет! Играет, наверно, свою Луизу!"

Он не мог удержать неожиданный смех и громко постучал в дверь.

Тотчас послышался голос:

- Это ты, Павлик?

- Это я, я! - крикнул он.

Она впустила его молча. Он смотрел на ее изумление, вызвавшее краску к ее щекам, и вдруг всем телом почувствовал счастье, что его приход поднял в ней смятение.

- Какой вы хороший, что пришли, - словно укрепила она его в этом ощущении.

- Я должен был прийти.

- Когда я получила вашу записку, я поняла, что вы не придете. Отчего вы такой веселый?

- Веселый? - спросил Кирилл.

Он как вошел смеясь, так с губ его все не исчезала улыбка.

- Ну, скажем, потому, что я не хочу повторять мину, с какой обычно приходят прощаться. Перед расставаньем.

- Прощаться? - сказала она с тревогой.

- Да вы не пугайтесь. Ничего особенного. Я должен поехать по одному делу.

- На фронт?

- Нет. Так. На небольшую операцию.

- Против этого самого Миронова, что ли?

Он ничего не ответил от неожиданности.

- Что же вы за друг, если у вас от меня тайны?

- Почему - тайны?

- Если вы верите в меня, не надо скрывать...

Она сказала это с детским укором, ему стало неловко, он отошел от нее, но сразу вернулся и взял ее руку выше локтя. Тогда отошла она и села у того столика, накрытого плетеной скатертью, перед которым Кирилл видел ее на коленях.

- Значит, так и не посмотрите нашу репетицию, - с грустью выговорила она.

- Я видел... как вы репетируете...

Она тяжело подняла брови.

- Только что, - договорил он, опять улыбаясь.

- Вы шутите.

- Нисколько. Хотите, повторю вашу реплику?

Он попробовал, довольно неудачно, изобразить ее стон: "Останься! Останься! Куда ты?.."

Она мгновенно закрыла глаза руками и вскрикнула:

- Вы подсматривали в окно!

Он испугался ее крика и стоял неподвижно. Она нагнула голову к столу.

- Как вы могли! - пробормотала она в свои согнутые локти.

- Честное слово, я только на минутку заглянул, - сказал он растерянно.

Она распрямилась, опять своим спокойным, но словно мальчишеским жестом поправила волосы.

- Ну хорошо. Если уж видели репетицию, то приходите на спектакль. Вы ведь вернетесь к спектаклю? Куда вы все-таки уезжаете? Я угадала, да? Кем вы туда едете?

Сам не зная зачем, он сказал:

- Я буду председателем ревкома. Слышали, что это такое?

Она всмотрелась в него изучающим взглядом чуть сощуренных глаз и спросила:

- Вы больше всего любите власть?

- Смертный грех властолюбия, да? - насмешливо сказал Кирилл.

- Нет, это не грех, если... на пользу человечеству.

- Так вот наша власть на пользу человечеству. Согласны вы с этим?

- Да.

- Значит, можно любить власть?

- Разумеется. Я спросила не об этом... вы не поняли. Я спросила - вы любите власть больше всего?

Он глядел на нее сначала строго, затем черты его, будто в накаливающемся луче света, смягчились и приобрели несвойственную им наивность. Не догадка ума, а волнение сердца подсказало ему, что Аночке совсем не важно в этот миг существо разговора и что только еле угадываемые оттенки слов доходили до ее внутреннего слуха.

- Нет, - проговорил он, уже всецело отдаваясь своему волнению, - я вас понял.

Она резко отвернулась, потом еще быстрее обратила к нему удивительно легкое лицо - свободное от недоумений, и он, подойдя, просто и сильно замкнул ее в свои руки, как в подкову. Короткий момент они оба пробыли без движения. Затем она с настойчивостью отстранила его, и он, как будто издали, услышал повторяющиеся упрямые слова:

- Когда вернетесь... когда вернетесь... не сейчас...

Он увидел ее первую улыбку в эту встречу - ее обычную, немного озорную, но вдруг словно и печальную улыбку.

- Я могла бы, и правда, повторить, что вы слышали через окошко: "Останься! Останься!.."

Она сама приблизилась к нему, в его неопущенные руки, и он услышал жаркое, незнакомо пахучее ее лицо.

Она проводила его спустя недолго до ворот. Шофер завел мотор, который поднял всполох в беззвучии вечера. Взрыв этого шума полон был предупреждающего, грозного беспокойства. Аночка сказала Кириллу, мягко касаясь губами его уха:

- Я жду непременно на первый спектакль.

Он ответил неожиданным вопросом:

- А почему Цветухин выбрал эту пьесу?

- Как - почему? Это же поймет каждый человек - как люди страдали под гнетом знати!

- Ах да! - шутливо спохватился он, но сразу, точно учитель, поощряющий ученика, одобрил серьезно: - Совершенно верно, поймет каждый человек.

Он сжал на прощанье ее пальцы.

В машине он не мог отделаться от назойливой мысли: вот он уезжает в то время, как Аночка остается с Цветухиным. Опять возникло в нем раздражение против этого человека, и опять он убеждал себя, что нет оснований раздражаться. Самое тягостное заключалось в том, что жизнь повторяла один раз испытанное положение, в котором преимущество снова было на стороне все того же Цветухина. Тот оставался, Кирилл должен был уезжать, когда ему ужасно хотелось жить, ужасно хотелось - потому что душу его осветила торжествующая ясность: он любит и любим! Неужели и правда пустозвону Цветухину суждено омрачать Кирилла в самые счастливые мгновенья жизни?

- Да никогда! Да ни за что!

- Что вы говорите? - спросил шофер.

- Давно работаете за рулем, говорю я, а?

- А что? Разве недовольны, как веду?

- Нет, ничего... Мотор знаете хорошо?

- Не могу похвалиться, чтобы очень. Справляюсь.

- Так, так...

Дома Кирилл не застал Веры Никандровны - она отлучилась на какое-то собрание и скоро должна была вернуться.

Кирилл решил приготовиться к отъезду. Он долго искал чемодан и наконец обнаружил его под кроватью матери. Он принялся вынимать из него вещи сначала поспешно, потом все медленнее, пока вовсе не остановился на предметах, которые увели его воображение далеко в прошлое.

Сложенный любовно чертеж речного парохода, в продольном и поперечном разрезах белыми линиями по выгоревшему, некогда синему фону; портрет Пржевальского и портрет Льва Толстого, два таких разных и таких схожих мудреца, изведывающих своими взорами землю и человека, - эти трогательные бумажные листы заставили Кирилла переселиться в жилище своей юности. Он вспомнил, как мальчиком строил корабли и суденышки фантазий и плавал в неизвестные земли будущего. Вспомнил, как потом попробовал найти к этим землям дорогу в действительности и как пресекли его поиски на первых шагах. Вспомнил домашний обыск, жандарма, который сорвал со стены и швырнул на пол Пржевальского: верхние уголки портрета были надорваны с тех пор, и Кирилл неторопливо расправил их ногтем. Он вспомнил, что этот вечер ареста был вечером последнего свидания с Лизой. И хотя он знал, что весь путь с того вечера и всю дорогу от фантазий к действительности он прошел в твердом согласии со своими желаниями и не хотел бы пройти иначе, ему стало больно, что он так много и так часто в жизни оставался один на один с собой.