Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

Закон в его формах и традициях предполагал принципы справедливости и универсальности, которые волей-неволей должны были распространяться на людей всех категорий и рангов. А поскольку это было так по необходимости, идеология сумела обратить необходимость в преимущество. То, что было изобретено обладателями собственности как средство защиты от произвола власти, можно было использовать в качестве апологии собственности перед лицом неимущих. И эта апология была полезна до определенной степени, ибо «неимущие», как мы видели, состояли из множества мужчин и женщин, которые сами фактически пользовались правами мелкой собственности или землепользования в сельском хозяйстве — правами, определение которых было немыслимо без форм закона. Следовательно, идеология сильных мира сего укоренилась в реальности (каким бы неглубоким ни был слой такой почвы). И суды, благодаря скрупулезной осмотрительности, с которой при случае они выносили решения в защиту мелких прав и во всех случаях — соблюдали приличия и формы, придавали этой идеологии значимость и вес.

Таким образом, мы приходим не к простому выводу (о том, что право равно классовой власти), а к сложному и противоречивому. С одной стороны, верно, что право действительно регулировало существующие классовые отношения в интересах правителей; мало того, с течением столетия право стало превосходным инструментом, с помощью которого эти правители смогли навязать новые формулировки понятия собственности, к еще большей своей выгоде, как вышло с законодательным прекращением бессрочных прав сельскохозяйственного пользования и с дальнейшими огораживаниями. С другой стороны, право регулировало такие классовые отношения посредством юридических норм, которые снова и снова налагали ограничения на действия правителей. Ибо существует очень большая разница — которую опыт XX века должен был бы разъяснить даже самому возвышенному мыслителю — между внесудебной властью произвола и верховенством закона. Правители (а на самом деле правящий класс в целом) были ограничены не только своими собственными нормами права в непосредственном, прямом применении силы (произвольное тюремное заключение, использование войск против толпы, пытки и прочие удобные инструменты власти, с которыми мы все знакомы). Нет, они и сами достаточно верили в эти правила и в сопутствующую им идеологическую риторику, чтобы позволить, в определенных ограниченных областях, самому праву выступать в роли истинного форума, на котором разрешались определенные виды классовых конфликтов. Были даже случаи (здесь вновь вспоминается Джон Уилкс и некоторые процессы 1790‑х годов), когда само правительство терпело поражение в суде. Такие случаи, как ни парадоксально, служили консолидации власти, повышению ее легитимности и подавлению революционных движений. Но если развернуть парадокс в противоположную сторону, очевидно, что эти же самые случаи служили еще большему закреплению власти в рамках конституционного контроля.

Риторика и уклад общества — это нечто гораздо большее, чем симуляция и декорация для отвода глаз. Они одновременно могут коренным образом изменить поведение сильных мира сего и ввести в заблуждение бессильных. Они могут скрывать сущность власти, но в то же время способны обуздывать эту власть и пресекать ее посягательства. И часто именно из такой риторики развивается радикальная критика происходящего в обществе: реформаторы 1790‑х годов появились, прежде всего, в облачении риторики Локка и Блэкстоуна.

Эти размышления подводят меня к выводам, неожиданным для некоторых читателей. В настоящем исследовании я показал политическую олигархию, изобретающую бессердечные и репрессивные законы для обслуживания своих интересов. Я показал судей, которые, в не меньшей степени, чем епископы, поддавались политическому влиянию, чье чувство справедливости было лицемерным и чья интерпретация законов служила только укреплению их классовой предубежденности. В сущности, по-моему, данное исследование показало, что для многих представителей правящей элиты Англии нормы права были неудобством, и поэтому ими можно было манипулировать и гнуть их как угодно; и что приверженность таких людей, как Уолпол, Хардвик или Пакстон, риторике права была в значительной мере фальшивой. Но я не делаю из этого вывода, что верховенство закона само по себе было обманом. Напротив, ограничения, налагаемые на власть законом, кажутся мне наследием столь же существенным, что и любое другое достояние времен борьбы XVII века, переданное XVIII столетию; такие ограничения я полагаю истинным и важным культурным достижением аграрной и торговой буржуазии и ее опоры — йоменов и ремесленников.

Более того, понятие урегулирования и улаживания конфликтов с помощью верховенства права — и разработка правил и процедур, которые порой в какой-то мере обозначали движение в сторону идеала, — представляется мне культурным достижением универсального значения. Я совсем не считаю, что таким нормам была присуща абстрактная, внеисторическая объективность. В контексте вопиющего классового неравенства справедливость закона всегда отчасти фиктивна. А перенесенное в еще более несправедливый контекст, это право смогло стать инструментом империализма, ибо оно нашло дорогу в очень многие части земного шара. Но даже здесь его принципы и риторика налагали некоторые ограничения на имперскую власть. Если эта риторика была маской, то именно ее предстояло избрать Неру и Ганди, возглавляя миллионы замаскированных сторонников.

Я отнюдь не смотрю на все это через розовые очки. Настоящая книга — не плод восторженности. Я лишь настаиваю на очевидном обстоятельстве, которое некоторые современные марксисты упустили из виду: существует разница между произволом власти и верховенством закона. Мы должны разоблачать обман и несправедливость, которые могут скрываться за этим законом. Но само верховенство закона, наложение эффективных запретов на власть и защита граждан от всепроникающих посягательств власти представляются мне безусловным благом для человечества. Отрицать или умалять это благо в наш опасный век, когда возможности и поползновения власти продолжают расширяться, является крайне безрассудной ошибкой отвлеченного умствования. Более того, это самореализующаяся ошибка, которая побуждает нас отказаться от борьбы против плохих законов и классово ограниченных процедур и разоружиться перед властью. Это означает отбросить все наследие борьбы за право, что велась в рамках правовых норм; их последовательность и неразрывность никогда нельзя нарушить без того, чтобы не подвергнуть людей непосредственной опасности.

Во всем этом я могу ошибаться. Мне говорят, что вот-вот, прямо за горизонтом, возникнут новые формы власти рабочего класса, которые, будучи основанными на эгалитарных производственных отношениях, не потребуют запретов и смогут обойтись без недостатков тех ограничений, что накладывает буржуазная приверженность букве закона. Но не в компетенции историка высказываться по поводу таких утопических прогнозов. Он лишь знает, что не может привести в их поддержку абсолютно никаких исторических доказательств. Он может лишь дать совет: понаблюдайте за этой новой властью столетие или два, прежде чем полностью перед ней разоружиться и броситься к ней в объятия.

Так что я держусь своего мнения и продолжаю цепляться за собственный шаткий риф. Действительно, в истории можно увидеть, как право регулирует и легитимирует существующие классовые отношения. Его нормы и процедуры могут оформлять эти отношения и маскировать