Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин

одном со мною фронте. На основании разговоров с ними, а также на основании всего, что он знает, он убежден, что эти обвинения не только лживы, но и просто абсурдны.

Потом он попросил разрешить ему сказать несколько слов дополнительно.

…Он много раз встречал меня за последние месяцы после оправдания, подробно расспрашивал о деле, о следствии, о жизни в заключении; разговаривал на самые разные темы – политические, литературные, личные. Он считает своим долгом коммуниста, гражданина, советского офицера сказать трибуналу, что на скамье подсудимых вследствие клеветы и нелепого стечения обстоятельств оказался человек…

Тут Миша стал меня хвалить. Но это были не стандартные похвалы наградных листов, некрологов и газетных славословий, а неподдельно живые и добрые слова. У него по-новому звучали и такие привычные понятия, как родина, партия, долг коммуниста и офицера; их обновляли и вовсе непривычные для этого зала обороты речи, и общая интонация, в которой явственна была открытая, бескорыстно правдивая душа. Я не запомнил отдельных выражений потому, что в те минуты очень напрягался, чтобы не заплакать. Миша стоял внизу в проходе между стульями, на которых сидели уже опрошенные свидетели. Он говорил, поглядывая то на судей, то на меня серьезно и печально. Его взгляд и его слова обдавали меня ощущением дружбы, душевной силы и мужества[573].

Эти слова не помогли: Копелев был осужден военным трибуналом сперва на 3 года лагерей, а после пересмотра приговора – уже на 10 лет. После смерти Сталина этот срок был сокращен до шести, и в декабре 1954 года он вышел на свободу. После XX съезда пытался пересмотреть приговор, срок за который он уже отбыл:

Я добивался гражданской реабилитации или хотя бы снятия судимости не только для того, чтобы прописаться в Москве, но и потому, что это был мой долг перед теми друзьями, которых в 1948 году исключили из партии, выгнали из армии, уволили с работы за то, что они вступались за меня, были свидетелями защиты, писали Сталину. <…> Все это время они продолжали писать заявления в Комиссию партийного контроля, настаивая на восстановлении в партии[574].

И в 1956 году дело было решено в КПК при ЦК КПСС: Копелев был реабилитирован, его друзья, в том числе Аршанский, были восстановлены в правах членов партии с сохранением партийного стажа.

Аршанский до последних дней составлял круг ближайших друзей Копелевых, и в этом тесном сообществе мы видим лингвиста Ю. С. Маслова (1914–1990) и его супругу математика Н. Б. Маслову (1939–1993), физика и историка естествознания И. Д. Рожанского (1913–1994)…

Боевой офицер, который рожден был литератором, педагогом, а стал военным технарем и в последние годы нашел себя настоящего <…> в необычайно активном чтении и перечитывании художественных, исторических, литературоведческих работ; это было для него личной радостью, которой он спешил поделиться, просвещая ближних и дальних друзей;

он знал и любил историю русской литературы; пристально и ревниво следил за событиями в духовной жизни Москвы и Ленинграда[575].

В Москве у Копелевых он познакомился с А. И. Солженицыным; красочно их знакомство описывает Р. Орлова в дневнике:

Из давних сценок. От нас уходит Миша Аршанский. Я стою в передней. Входит Саня. Представляется «Солженицын». Миша, уже автоматически пожавший руку, чтобы бежать, возвращается: «Кто? Кто?.. Я счастлив пожать вашу руку»[576].

Аршанский был дружен и с В. Ю. Драгунским[577].

И хотя мы не найдем имени М. Е. Аршанского в «Летописи жизни Анны Ахматовой», он бывал в Москве на встречах с поэтом, именно им были сохранены магнитофонные ленты с записями в ее исполнении «Поэмы без героя» и «Разговора о Пушкине» (в 1987‐м он давал их для переписывания режиссеру С. Д. Арановичу). Впоследствии Аршанский очень много сделал для увековечения памяти Ахматовой и создания в Фонтанном доме ее музея:

Не знаю, писал ли вам о своих обращениях к Раисе Максимовне Горбачевой, Белле Ахмадулиной и Евгению Евтушенко. Всем – просьба, убедительная просьба не только к сохранению (а это нужно) музея, но и созданию отдельного музея (Анны Ахматовой), да не где-нибудь, а в левом крыле Фонтанного дома, еще не занятого Русским музеем. Вы, может быть, улыбнетесь моей наивности, но такой уж я есть, таким и помру.

<…> Вспоминаю наши с вами дни 23‐го июня в Комарове. После посещения кладбища, молчаливых минут у могилы, молчания, мы приходили в вашу большую комнату на втором этаже дома, что на Сосновой аллее, и читали вслух стихи Анны Андреевны, по очереди, негромко, без микрофона, и этого было достаточно… (9 июня 1987)[578].

Аршанский был аккуратным корреспондентом Копелевых, когда те уехали в ФРГ; он ничуть не дрогнул после того, как они были лишены советского гражданства с формулировкой «за действия, порочащие высокое звание гражданина СССР»; трогательно оберегал Копелевых от сведений о своей сердечной болезни – у него к осени 1984 года было уже три инфаркта[579]. Сам Копелев довольно красочно характеризует письма друзей, и эта характеристика в достаточной мере может быть экстраполирована на значительную часть писем читателей, которые публикуются в настоящем издании:

В этих письмах обнаруживается одно общее свойство очень разных людей: они однозначно и неопровержимо свидетельствуют о том, что в России никогда не угасала духовная жизнь. Вопреки свинцовой тяжести бесчеловечного и бездарного режима, когда, казалось бы, подавлены все слои общества, все области интеллектуальной, научной и творческой жизни, свободный дух русской культуры преодолевал самые хитроумные заграждения, капканы и застенки. Не счесть жертв – тех, кто был подавлен или запуган, подкуплен или изгнан. Но больше тех, кто оставался, кто с трудом и в муках находил или создавал «ниши», в которых люди работали, исследовали, творили, учили, независимо от казенной идеологии, и даже издавали книги, ставили спектакли, находили молодых ученых-наследников, сочиняли музыку, писали картины…[580]

Вероятно, в архиве Копелевых в объемной переписке с Аршанским сохраняются и отзвуки коллективного письма, но опубликованы они не были; мы же приведем несколько других писем в Кёльн, небезынтересных как в связи с самим М. Е. Аршанским, так и с его увлечением творчеством Н. Я. Эйдельмана.

…Пятого марта, в день смерти Анны Андреевны, помянули ее светлый образ, на этот раз сухим вином. Вспомнили 23 июня 1980 года – день рождения. У вас, в большой комнате мы читали друг другу запомнившиеся стихи. Кажется, и