Владимир Брюханов - Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г.

В 1874–1879 годах Аптекман много времени работал в деревне: сначала фельдшером, затем — врачом, пытаясь сочетать эту деятельность с пропагандой. Будучи человеком не легкомысленным, заведомо полезным для мужиков и умеющим с ними говорить, он не испытывал трудностей с взаимопониманием и не сильно рисковал стать жертвой подозрительности и внезапного ареста. Тем более интересны его качественные и осмысленные наблюдения: «Первое, что меня поразило, смутило, прямо-таки в тупик поставило своей непосредственной простотой и наглядностью, это — крайне низкий, почти первобытный уровень народных потребностей.

Можно без натяжки сказать: никаких культурных потребностей — ни физических, ни духовных.

Не бедность, не нужда, не обездоленность — нет! Зажиточные, обеспеченные, богатые и самые бедные одинаково грязны, нечистоплотны — физически, одинаково лишены высших интересов — духовно. Я спрашивал себя: во имя же чего и ради чего народ восстанет?»[537]

Это впечатление Аптекмана вполне согласуется с высказанным еще ранее мнением М.Е. Салтыкова-Щедрина («Отечественные записки» № 10, 1868): «Русский мужик беден действительно, беден всеми видами бедности, какие только возможно себе представить, и — что всего хуже — беден сознанием этой бедности».

Все это действительно производило ошеломляющее впечатление. Вера Фигнер, например, впервые попав в деревню с революционными целями, но тоже в качестве фельдшерицы, не нашла в себе сил для пропаганды и рта открыть: «В первый месяц я приняла 800 человек больных, а в течение 10 месяцев — 5000 человек, столько же, сколько земский врач в течение года в городе, при больнице, с помощью нескольких фельдшеров. Если я помогла одной десятой из этих 5 тысяч человек, то за мои прегрешения они вымолят мне прощение у самого жестокого Иеговы»[538] — и действительно, в последующей невероятно тяжелой и продолжительной жизни В.Н. Фигнер (1852–1942) судьба неизменно избавляла ее от самых ужасных исходов.

Зато другая, еще более знаменитая террористка С.Л. Перовская оказалась гораздо менее чувствительной к народным нуждам. Вот как она писала в одном из писем в мае 1872 года, когда вообще одной из первых совершала пробную попытку хождения в народ — в поисках места народной учительницы, что только отчасти соответствовало истине: «уже вторую неделю как нахожусь в Самарской губернии. В деревню переехала я всего третий день, а то жила в Ставрополе у доктора Осипова. Мерзкое впечатление производит этот барин. Он женился на пустой барышне, зараженной только либеральным духом, и теперь постепенно он начинает совершенно погрязать в семейную, барскую, мелочную жизнь; все внимание он обращает на земскую докторскую деятельность. /…/ Как взглянешь вокруг себя, /…/ так и пахнет отовсюду мертвым, глубоким сном, нигде не видишь мыслительной деятельной работы и жизни; и в деревнях, и в городах всюду одинаково. И крестьяне точно так же перебиваются изо дня в день, ни о чем более не думая, точно мертвая машина, которую завели раз навсегда, и она так уже и двигается по заведенному. /…/ Я теперь понимаю, почему личности, уезжающие одни в провинцию, постепенно начинают пошлеть и, наконец, никуда не становятся годными. /…/ Хочется расшевелить эту мертвечину, а приходится только смотреть на нее».[539]

Письмо Перовской требует необходимых комментариев.

Ставрополь — это Ставрополь Волжский, город, почти целиком затопленный созданным во вред природе Куйбышевским водохранилищем; теперь остатки старого Ставрополя входят в новый Тольятти. От Ставрополя схранилось очень немногое, но в конце 1980-х годов автор этих строк видел действующую бывшую Земскую больницу, где останавливалась Перовская. Не было, однако, на стенах больницы мемориальных досок ни Перовской (и не надо!), ни Осипову.

Осипов — это Евграф Алексеевич Осипов (1841–1904), один из создателей земской медицины, автор книг, бывших настольными у нескольких поколений российских врачей. Доктор Осипов — один из святых подвижников, не побоимся этого слова, какие всегда существовали на Руси и внутри, и вне рамок православной церкви.

Разумеется, итоговый вывод и у Фигнер, и у Перовской тот, что гораздо интереснее бросать бомбы (а еще лучше — посылать бросать бомбы других людей, а самим любоваться этим изумительным зрелищем!), а не лечить изо дня в день больных и, положа руку на сердце, не очень-то и симпатичных несчастных людей.

Теперь рассказ Аптекмана непосредственно о пропаганде:

«Рассказал им историю крестьян в Англии, рассказал по Марксу. А! это им понятно, это будто из их жизни. /…/

Окончил. Пауза. Первый заговорил хозяин. /…/ Умно, выразительно говорил. Смысл такой. Обидели там народ. По-миру пустили его. Все это — дело панов. Всю землю себе забрали.

Сила их была. Всеми делами они там правят. И у нас то же было бы. Да царь не допустил. Насчет земли и у нас-то мало. Курицу некуда выгнать.

Да царь даст. Непременно. Никак нельзя без земли. Кому же подати платить-то? Кто казну наполнит? А без казны, как державу вести? Земля отойдет к нам! Не-пре-е-менно! Вот увидите!..

/…/ А окончательный вывод: у нас-де за царем куда лучше, чем у других-прочих народов, где паны всем орудуют.

/…/ Что-то ударило меня в голову, словно гвоздь загнали туда. Что-то заскребло в душе…

Ушел, словно в воду опущенный».[540]

Другой эпизод: «Сошелся я в Буригах со старостой Марком Богдановым. Хороший, честный, толковый крестьянин. Коротали вместе за самоваром длинные нудные зимние вечера. /…/

Как-то раз застал он меня за чтением обозрения «Отечеств[енных] записок». Обозреватель писал о наших деревенских кулаках, — как они сосут кровь мужика. Вздумалось мне прочесть Марку вслух это место. Молчит. Смотрю: лицо злое, враждебные искры в глазах. Враг да и только. Молчим. Тяжело это. Вдруг Марк:

— Неправда все это, что тут у вас прописано!.. Неправда! Все это господа… Верно вам говорю!.. Все это они!.. Завидно им, что мужик на поправку пошел, ну и выдумывают про него… — Глубокой ненавистью дышали его слова. Он не говорил, а скрежетал зубами. Когда он успокоился, лицо его приняло прежнее, хорошее выражение. Посмотрел на меня и улыбнулся. Вздохнул я свободнее, словно тяжесть свалилась с плеч. Беседа возобновилась. Марк говорил много, словно у него самого являлась потребность высказаться. Он говорил о крепостном праве, которое застал еще; говорил о том, что «господа и теперь не прочь вернуть на старое, да не их воля»… Говорил по поводу статьи: написана она либо совсем незнающим крестьянской жизни, либо «худым барином, который все норовит худое про нас сказать». Говорил он дальше, что не всякий богатый крестьянин — кулак и мироед».[541]

М.Н. Покровский комментировал подобное явление следующим образом: «кулаки представляли собою уже в 70-х годах, несомненно, слой, наиболее демократический в деревне, и могли бы быть опорой политической революции. Но поскольку наши тогдашние революционеры подходили к деревне с социалистической программой, со своей наивной верой в сельскую общину, как зародыш будущего социалистического строя, — они, конечно, должны были встретить у этого единственно политически восприимчивого слоя деревни глухое ухо. Иначе и быть не могло».[542]

Понятно, что таким мирным образом, как у Аптекмана, редко могли завершаться беседы других пропагандистов с крестьянами. Результаты и получились соответственными.

«Начался общий погром. К началу осени 1874 г. поиски и аресты были уже всюду»[543] — вспоминал Дебогорий-Мокриевич.

К осени 1874 года пропагандистское движение было полностью разгромлено. В 37 губерниях к полицейскому дознанию было привлечено 770 человек — 612 мужчин и 158 женщин; из них 265 заключены под стражу, 452 поставлено под надзор полиции и 53 не разысканы.[544]

Значительному числу агитаторов, таким образом, удалось избежать преследований и унести ноги из деревень, но понимание краха оказалось всеобщим. Ставка на пропаганду оказалась битой.

Фроленко не довольствовался общепринятой ролью и попытался предпринять нечто экзотическое, но претерпел подобный же крах: «В 1874 г. весной я, Аносов, Шишко и двое рабочих отправились на Урал, чтобы сорганизовать боевой отряд из беглых из Сибири. Это не удается. Возвращаюсь в Москву и чуть не попадаю в руки жандармов. Избегнув ареста, перехожу на нелегальное положение».[545]

Желябов, тоже принявший участие в хождении, благополучно вернулся в Одессу. 12 ноября 1874 года состоялась его свадьба с Ольгой Яхненко-Семиренко — дочерью сахарозаводчика, видного украинофила. В этот же вечер Желябова и арестовали: вместо брачной ночи — ночь на нарах. Какой же сволочью нужно быть, чтобы осуществить такую полицейскую акцию! Такое тоже невозможно забыть и простить!