Андрей Буровский - Вся правда о Русских: два народа

В 1918 году справедливо восставший народ, боровшийся со своими эксплуататорами, сжег все здания, которые находились в поместье. Подчеркиваю это — все.

К 1937 году стали восстанавливать все, что имеет отношение к Пушкину. Отстроили все три барских дома, расчистили парки, восстановили обстановку зданий, поставили скамейки и беседки на их исторические места. До сих пор Государственный мемориальный историко-литературный и природно-ландшафтный заповедник А. С. Пушкина «Михайловское» все расширяется, расстраивается, становится все интереснее, богаче, современнее.

Но — можете верить или нет, ни одна деревня времен Пушкина не музеефицирована. На фундаментах хозяйственных построек времен Пушкина выстроены служебные помещения музея, здания охраны и так далее.

Восстановлено только одно здание, в котором во времена Пушкина жили русские туземцы, — это домик Арины Родионовны в Михайловском.

Любопытная деталь: в 1918 году сожгли все вообще постройки Михайловского. Видимо, у повстанцев и хлева, и дома прислуги прочно ассоциировались не с народной, а с барской, враждебной крестьянам жизнью.

В 1930-е годы восстановили домик Арины Родионовны, но все остальные постройки — не восстановили!

Кстати, это нарушает изначальный замысел создания музея: мы видим вовсе не то же самое, что видел Пушкин и его современники, а некую часть… И даже нельзя сказать, что произвольно выбранную часть. Восстановлено все, что связано с бытом русских европейцев, и опущено все, связанное с бытом русских туземцев. При этом невероятных «демократов» — коммунистов совершенно не смущало, что Пушкин и его друзья — эксплуататоры трудового народа, а крестьяне — самый что ни на есть трудовой элемент.

Объяснить происходящее можно только одним способом: в 1930-е годы, уже при Советской власти, русские европейцы окончательно восторжествовали над туземцами. Пока Россия была аграрной страной, у них не было шансов такой полной, окончательной расправы. С ростом городов и укреплением индустриального строя шанс появился.

Победители не только уничтожили русских туземцев как народ. Более того: они вырубили самую память о чуждых и неприятных им туземцах, буквально камня на камне не оставили там, где они жили.

Глава 4

ПОСЛЕДНИЕ СОДРОГАНИЯ

Тяжелое тело задергалось в судорогах, нестерпимое зловоние распространилось вокруг.

Не раз и не два появлялись литераторы, устами которых народ русских туземцев начинал говорить о себе и о своем отношении к миру. Уже в первой половине XIX века появлялись литераторы родом из русских туземцев и пишущие на их языке. Оба они хорошо известны читателю.

Петр Павлович Ершов (1815–1869), сын мелкого чиновника, родился в деревне Безруково близ города Ишим Тобольской губернии. Лучшее из его произведений, жемчужина русской литературы, «Конек-Горбунок», написано в 1834 году, когда 19-летний Петр Павлович еще учился на философско-юридическом отделе Петербургского университета.

Позже Петр Павлович стеснялся этого произведения — именно за то, что оно написано простонародным языком, в жанре русской сказки, близко к фольклору. С его точки зрения, более поздние рассказы и стихи были намного совершеннее… Только вот память о них не сохранилась, и сам Ершов канул бы в лету — если бы не «Конек-Горбунок».

Учитель Тобольской гимназии, с 1857 года — ее директор, Ершов разделял все представления своего круга. Типично разночинное происхождение, типичная карьера интеллигента. С портретов смотрит толстенькое очкастое лицо (естественно, гладко выбритое).

Но вместе с тем Ершов — первое поколение русских европейцев в своей семье. А родился он в семье русского туземца, и первые десятилетия своей жизни «решительно принадлежал простому народу». Ведь, по словам А. С. Пушкина, во времена Екатерины «класс приказных и чиновников был еще малочислен и решительно принадлежал простому народу. То же можно сказать и о выслужившихся из солдат офицерах. Множество из сих последних было в шайках Пугачева. Шванвич один был из хороших дворян» [11. С. 357–358].

Ершов не был отродясь ни в каких шайках, но вот что в юности он «решительно принадлежал простому народу» — это заметно… И хорошо, что принадлежал — а то откуда бы нам было взять «Конька-Горбунка»?!

Современником Ершова был Алексей Васильевич Кольцов (1809–1842).

Сын воронежского мещанина, торговца скотом, он не получил систематического образования — всего полтора года проучился в приходском уездном училище.

Стихи Кольцова справедливо считаются очень лиричными, красивыми, на них пелось немало романсов. Но легко убедиться — поэтика Кольцова резко отличается от поэтики стихов русских европейцев, дворянства и интеллигенции. Это стихи русского туземца, который овладел новыми средствами для самовыражения.

Но эти два примера — не новое направление в литературе, только отдельные голоса, еще не слившиеся в общий хор. Большинство русских туземцев получают образование — и тем самым уже становятся русскими европейцами. Что архитектор и художник Воронихин, что разночинец Помяловский, что купец Гончаров.

И не случайно Ершов написал свою гениальную сказку совсем молодым, пока еще оставался туземцем, а Кольцов грамоте научился — но серьезного образования так и не получил, и русским европейцем не стал.

В начале XX века в литературе появилось так называемое новокрестьянское направление (С. Клычков, П. Орешин, С. Есенин, Б. Васильев и другие). В основном все эти поэты и писатели — выходцы из крестьянства, а возглавил направление поэт Николай Клюев, учитель и старший друг С. А. Есенина.

Считал он себя обязанным писать в том же демонстративно-простонародном стиле, что и интеллигенты, говорящие с новобранцами на «народном» языке. Что и дало основания его любимому ученику Сергею Есенину не особо почтительно отозваться об учителе:

Вот Клюев, киевский дьячок.Его стихи — как телогрейка.Но я вчера их вслух прочел,И в клетке сдохла канарейка.

Рассказывают о Николае Александровиче и такую историю — трудно сказать, быль или все-таки литературный анекдот.

«Клюев всегда принимал гостей в углу гостиной, где сложены вдоль стены друг на друга бревна — как бы имитация избы. Гостей он сажал на лавки, сам в косоворотке, разливал из самовара, и стаканы под чай и под водку всегда грязные. А тут пришли к нему неожиданно, не договариваясь, — он сидит в кресле, в чистую рубашку одетый, пьет кофе и на французском языке газету читает… Засмущался так, газету спрятал, стал матом ругаться и наскакивать:

— Чаво, — говорит, — чаво хочите? Чаев хочите? Индо чай не доспел, а енти торопыжничають, лезуть!»

И в стихах Клюев позволял себе выражения типа:

Олений гусак сладкозвучнее Глинки,Стерляжьи молоки Верлена нежней.А бабкина пряжа, печные тропинкиЛучистее славы и неба святей.

Что небо — несытое, утлое брюхо,Где звезды роятся глазастее сов.Покорствуя пряхе, два Огненных ДухаСплетают мережи на песенный лов [145. С. 67].

И трудно понять, что это: попытка писать на языке туземцев, демонстрация своей приверженности народу или просто обыкновенное литературное хулиганство? Как у Есенина, из стихов которого

ЗабилаВ салонный вылощенныйСбродМочой рязанская кобыла [146. С. 46].

Но при всех этих безобразиях новокрестьянское направление — это уже явление, толща; десятки людей, сплоченных общей судьбой и общим литературным направлением. Правда, единственное бессмертное имя, пережившее эпоху, — имя Сергея Есенина. Но кто сказал, что не могли появиться другие?

Новокрестьянские поэты не противопоставляли деревню городу, а народ — интеллигенции. У них вообще тема деревни обозначена довольно робко. Такое впечатление, что русские туземцы уже готовы что-то сказать миру, но не решаются, не умеют… Или просто не знают, что сказать.

Наверное, нужно было время, чтобы новокрестьянские поэты окончательно ассимилировались… Хотя вообще-то нет никаких признаков их готовности и даже способности к ассимиляции. Скорее возможно другое — появление литературного направления, в котором русские туземцы заговорили бы в форме европейских литературных жанров, но начали бы рассказывать о себе и своих проблемах, проявляли бы свое отношение к миру.

Жанр романа не помешал Рабиндранату Тагору остаться индусским писателем народа бенгали, а в 1960-е годы романы стали писать и жители Западной Африки.

Судьба русских туземцев оказалась трагичнее нигерийцев и бенгали — никто так и не признал за ними права сказать о себе. После ареста Клюева кружок этот распался, судьба его членов трагична.